Об Александре Гриневском, “Грине-блине-33 несчастья” и Александре Грине, романтическом страннике

Я даже не могу вспомнить, когда прочитала “Алые Паруса”, в доме была тонкая книжка с дивными иллюстрациями, сделанными пером, где легкие штрихи художника выписывали то тонкий профиль Ассоль, то надутые паруса бригантин, то глубокие морщины моряков и широкие бедра их спутниц, то морскую гладь с пенными бурунами волн.

Книга так меня потрясла, что я начала мести с полок все, что нашла, но “Алые паруса” остались по-настоящему первой и единственной любовью.

Начав писать о Гайдаре, я задумалась, а о каком еще авторе мне захочется написать, – и поняла, что Грин будет следующим. Кое-какие подробности его биографии я знала, и все время думала, как же так получилось, что человек с таким страшным и сложным жизненным путем сумел ТАК описать самые тонкие движения человеческой души.

Давайте разбираться вместе.

“Грин-Блин-33 несчастья” – это кличка из реального училища, Саша Гриневский получил ее не зря, его жизнь действительно не задалась с самого начала.

Анна Степановна и Степан Евзибиевич Гриневич, родители писателя, семь лет жили в бездетном браке и от отчаяния взяли из приюта младенца, годовалую Наташу. Как это часто бывает, Анна Стапановна вскорости понесла и родила слабенького мальчика, Сашеньку, который умер совсем крохой, накануне рождения второго ребенка. Родился сын, которого тоже назвали Александром, в честь умершего брата. Затем на свет появилось еще трое детей, таких же болезненных, как и Саша.

У матери уже тогда начали проявляться кое-какие странности, она очень неровно воспитывала детей: то их безбожно баловала и покрывала поцелуями, то кричала “Убить вас мало, мерзавцы!” У отца тоже не все было в порядке с душевным здоровьем, в молодости он оказался замешанным в политическом деле, связанным с польским восстанием, дело дошло до ареста и расследования, и он так ужасно вел себя в полиции, что его лишили дворянства и сослали в Вятку. В Вятке он женился на мещанской дочери Анне Степановне и так и осел в этом городишке, где устроился на работу бухгалтером.

Брак родителей счастливым не был, слишком много было у обоих, назовем это “душевными особенностями”… Анна Степановна рано пристрастилась к алкоголю, пила тайком от мужа и за водкой ей бегал маленький Саша. Когда приемной дочке Наташе исполнилось 11 лет, мать явилась в земскую губернскую управу и написала заявление, что их семья слишком большая, чтобы содержать сироту. Одиннадцатилетнюю девочку исключили из гимназии, забрали из семьи и увезли в приют. Не могу себе представить весь ужас, через который прошел ребенок, но Грин вспоминал о том, что родители после этого страшно ругались и отец плакал.

Анна Степановна после этого прожила совсем немного, когда Саше было 13 лет, она умерла, и, по воспоминаниям, семья испытала не горе, а облегчение. Отец вскоре еще раз женился, но у мачехи и сына сложились настолько отвратительные отношения, что отец попросил сына съехать на отдельную квартиру. Из реального училища Гриневского тоже исключили – нынешние педагоги бы быстро поняли, что подросток переживает смерть матери, потерю сестры Наташи, которую так безобразно предали родители, появление в доме мачехи – да плюс еще переходный возраст. Но педагогика и психология подростков была еще в зачаточном состоянии, поэтому Сашу, который действительно вел себя ужасно, просто исключили.

Он мог ударить девочку, бросить в спину школьному сторожу комок грязи, апофеозом стало подражание Пушкину, названное “Собрание насекомых»: не слишком остроумные, но весьма злые стихи об учителях («Инспектор, жирный муравей, гордится толщиной своей. Капустин, тощая козявка, засохшая былинка, травка, которую могу я смять, но не желаю рук марать» и далее в том же духе), стихи пошли по рукам, учителя их прочитали и начальство реального училища Гриневского с позором выгнало. Заступничество отца, который ходил унижаться к губернатору, сделало только хуже.

Александр пытался начать зарабатывать, без образования это было делом нелегким, но он устроился переписчиком бухгалтерских документов и вроде бы даже начал получать около 15 рублей в месяц (это были вполне приличные деньги, заводской рабочий получал 18 рублей в месяц и мог сам содержать семью на одну свою зарплату). Но Гриневский не годился для монотонной работы, он быстро брался за заказ, но так же быстро остывал, делал ошибки, что для бухгалтерии критично, и иногда срывал сроки. Так Александр мыкался до 16 лет, отец не знал, что с ним делать, и однажды он дал сыну 25 рублей, посадил на пароход из Вятки и долго смотрел вслед кораблю, увозящему его непутевого сына во взрослую жизнь.

Путь Александр держал в Одессу, он был мечтательным и начитанным мальчиком, поэтому решил устроиться матросом на пароход, который шел в Африку – он всю жизнь мечтал увидеть львов, жирафов и караваны бедуинских верблюдов. 25 рублей казались ему астрономической суммой, поэтому он был готов к приключениям на любом корабле. Реальность оказалась гораздо прозаичнее: никому не был нужен сутулый угрюмый парень, ничего не знавший о море. Деньги очень быстро закончились и неизвестно, как бы сложилась судьба автора “Алых парусов”, если бы не старинный знакомый отца, занимавший большой пост в Одесском пароходстве. Сашу взяли на корабль, но он оказался таким же никчемным матросом, как и бухгалтерским переписчиком. Он не умел вязать узлы, не понимал ничего в навигации, не научился пользоваться компасом и совершенно не считывал сигналы флажками. Он выдержал несколько рейсов – и даже однажды попал в Александрию, в ту самую Африку. Ни львов, ни жирафов, ни бедуинов он не увидел – вышел в пыльный город, посидел под чахлыми деревьями, вернулся на корабль и решил навсегда завязать с морем.

Он настолько разругался с капитаном, что думал, что его высадят где-то по дороге, но капитан определил бывшего матроса в пассажиры третьего класса и хотя бы довез парня до Одессы. Так бесславно Гриневич вернулся в Вятку к отцу – без багажа, без денег, без надежды на будущее. Он пытался устроиться то банщиком, то золотоискателем, то плотогоном (феерический список профессий), но без особенного успеха. Закончилось все тем, что его призвали на фронт, Александру было 22 года и солдат из него получился еще более ужасный, чем матрос. Он был очень неплохим стрелком, но как в свое время из него не вышло охотника, так не вышло и убийцы. Из шести месяцев на фронте три он провел в карцере за отказ выполнять приказы. Еще хуже у него было со строевой подготовкой и уважением к старшим. Наконец, когда он разделся в бане и вывесил кальсоны на гвоздь, провозгласив их настоящим знаменем батальона, товарищи устроили ему темную.

Тогда он просто бежал: уговорил офицера отпустить его в город купить красок и холста для плаката – и не вернулся в казарму.

Казалось бы, куда еще хуже – но предела совершенству не было. Из солдат Гриневич решил податься в революционеры. Эсеры приняли беглого солдата-пацифиста на ура: снабдили фальшивыми документами, откормили, дали кличку Долговязый (рост Грина был всего 177 см, но все его считали до нелепости высоким и нескладным) и начали готовить из него террориста. Но в боевой ячейке Грин тоже не прижился – как я уже писала, у него и с убийством животных не особенно выходило, а уж убивать людей, да еще не на войне, а своих же собственных сограждан… нет, на это он пойти не мог. Но голод – не тетка, и хоть ни эсерская политическая позиция, ни их методы у Грина не вызывали накаких симпатий, он отпросился у соратников на пропагандистскую работу.

Эсеры еще не понимали, с кем связались… Гриневичу нравилось ездить по городам, заговаривать с незнакомыми людьми и рассказывать, в какую помойку превратилась Россия, но почему-то агитировать он предпочитал не на улицах, а в кабаках, куда содержание в 30 рублей в месяц его привело отчаянно быстро. Он спускал деньги буквально за неделю – и пока эсеры не раскусили его, они платили и не задавали лишних вопросов. Однажды его попросили сочинить прокламацию и это было открытие. Вот отрывок из его воспоминаний.

 «Это было как откровение, как первая, шквалом налетевшая любовь, я затрепетал, поняв, что писательство — то единственное, к чему, должно быть, с детства стремилось моё существо. И сразу же испугался: что я из себя представляю, чтобы сметь думать об этом? Что я знаю? Недоучка! Босяк! Но зерно пало в мою душу и стало расти». 

Его тексты были настолько фантастичны, что эсеры прощали ему все: холодность, трусость, равнодушие к теории, кабацкие загулы.

Эту барышню звали Екатерина Бибергаль, эсеровская кличка Киска, и она буквально влюбилась в Александра за его тексты – она писала, что никто и никогда не мог чувствовать народную боль так, как он. Александру Киска тоже была по нраву – у нее была крайне цветистая биография. Родилась она на каторге в семье двух народовольцев, была террористкой и участвовала в покушениях на царских особ, а еще она была яркой, красивой и чрезвычайно темпераментной. Отношения завершились помолвкой и тот месяц был одним из самых счастливых в жизни Гриневского.

А потом его арестовали – и начался кошмар. Вы уже поняли, что любая несвобода для Александра была парализующей – даже моряцкая или солдатская, казарменная, но это была несвобода относительная, тюрьма же – совершенно разрушила и без того хрупкое душевное равновесие Грина. В севастопольской тюрьме он то бился головой о стены, то пытался голыми руками выломать решетку, то бился в припадках на полу. Отец попытался смягчить условия, написав письмо губернатору с объяснениями, что у сына наследственная неврастения и что он не сможет жить в неволе, однако Степану Евзибиевичу было отказано в пересмотре дела сына. Тогда за дело взялась невеста Киска – она взяла в партии тысячу рублей, подкупила тюремщиков и устроила жениху побег. Возможно, самый позорный в истории побегов из тюрьмы во всем мире: Грин кое-как спустился по веревке, но запутался в вывешенных на просушку простынях, упал – и был пойман.

Через два года его выпустили по амнистии, но это был совершенно сломленный психически человек – если раньше кабаки казались ему развлечением, то теперь только там он мог спасаться от кошмарных воспоминаний. Грин запил, и запил страшно. Из-за неудавшегося побега отношение в партии стало презрительно-снисходительным, но Грина еще держали из-за его дара слова. Однажды произошло очень примечательное событие. Ему заказали написать некролог об одном из казненных товарищей – он блестяще справился с делом, прочитал его соратникам, многие рыдали… Грин же, купаясь в лучах славы, бросил: “Ну, и когда я получу гонорар”? Можете себе представить, что началось. Ему швырнули под ноги пятерку, его невеста отказалась его видеть, и когда он все же попытался с ней объясниться, стала бросать ему в лицо оскорбления. Грин схватился за пистолет, она рассмеялась ему в лицо, что у него не хватит духу выстрелить – а духа хватило.

Бывшую невесту спас корсет – пуля вошла совсем неглубоко под кожу и больше испугала Екатерину, чем нанесла серьезный вред. Они с Грином расстались навсегда, через некоторое время она участвовала в покушении на великого князя Владимира Александровича, за что и угодила на каторгу, Грина тоже арестовали, за пьяную болтовню в кабаке и общую неблагонадежность.

Кстати, тут я сейчас достану из себя доморощенного психолога и кое-что предположу. Думаю, у Грина чисто физиологически плохо проходили сигналы от мозга к телу, бывает такая раскоординированность совершенно физического свойства. Отсюда – и неловкость в движениях, и мнимая “долговязость” при относительно небольшом росте (долговязые люди всегда кажутся разбалансированными), и очевидная неспособность к четким движениям, требующим слаженной работы мышц. Поэтому из него не получилось ни матроса, ни солдата – это профессии очень сильно завязанные на телесную ловкость и силу, а при плохом прохождении сигналов – человек оказывается действительно непригодным к таким занятиям.

Далее, по поводу действительно поганой сцены с некрологом и гонораром. Как человек пишущий скажу: иногда ты действительно садишься за клаву без понятия, что напишешь, и вдруг оказываешься в неком состоянии, когда твоя личность оказывается вроде бы задремавшей – при этом откуда-то вылазит некто, который и начинает бегать твоими пальцами по клавиатуре, сочиняя текст. Самым феерическим является то, что иногда этот некто может легко и просто отвечать на некий сложный вопрос, скажем, заданный накануне, и ты понятия не имеешь, откуда этот ответ к тебе приходит, а потом оказывается, что этот ответ – не просто правильный, а единственно верный и возможный. Никакой особенной мистической мистики в этом нет (достаем из шкатулки бритву Оккама).

Думаю, тут речь идет об особом состоянии мозга, когда наше бессознательное врывается в чат и подавляет сознание, вынося на поверхность то, чем мозг был все это время занят – назовем это “без нас” – а именно, обдумыванием ответов, идей, сюжетов и так далее. Мы просто получаем результат скрытой от нас мыслительной деятельности, которой занимались не осознавая. Но мыслительная деятельность была – это не те случаи, когда, например, старец отвечает на вопросы духовного чада по благодати, вдохновленный свыше. Ответ в нашем случае приходит тогда, когда накануне был задан вопрос. И если это работает со мной, литературно одаренной на слабенькую троечку, то представляю, как это действует в головах талантов и гениев. Грин действительно мог не особенно присутствовать при написании этого самого некролога – просто его дар был в том, чтобы так правильно складывать слова, чтобы они действительно рвали душу на части, но этим занималась “литературная часть” его психики, вторая же составляющая, любящая кабаки и гонорары, выходила тогда, когда процесс творчества заканчивался – и наступала реальная жизнь, которая про деньги, покушать, выпить и повеселиться. Да, это звучит как шизофрения, но кто сказал, что гениальность – это не вторая сторона медали безумия?

Но вернемся к истории жизни Грина. Это Вера Павловна Абрамова, “тюремная невеста” Грина. Свой второй срок он сидел при Красном Кресте, и тамошние девушки-волонтерки распределяли “ничейных заключенных” (то есть тех, кому никто не приносил передач) между собой, называясь “невестами”. Невестам можно было навещать “женихов”, передавать им вещи и продукты, и Александр по жребию достался Верочке, молодой чиновничьей дочери, выпускнице Бестужевских курсов. Однажды прямо в присутствие надзирателя Александр поцеловал Веру – и барышня, которую еще никто и никогда в жизни не целовал, сомлела.

Дела вроде пошли вгору – Александра теперь было кому ждать, но припадки, которыми он страдал в течение своего первого срока, возобновились. Он писал покаянные письма правительству, но силы они не возымели, его отправили в ссылку в Тобольск и вдруг Александру удалось оттуда сбежать. Сам удивленный невероятным своим успехом, он бросается в Вятку к отцу, который умудрился как-то раздобыть паспорт на чужое имя (человек незадолго до этого умер) – и с этим паспортом Грин приезжает в Петербург к своей Верочке.

Там он решает заняться, наконец, тем, что у него получалось больше всего. Он сокращает свою фамилию Гриневский на Грин и начинает писать приключенческие рассказы, которые мгновенно становятся популярными. В салонах гадают, кто такой Грин, приписывают ему иностранное подданство и нагромождают вокруг столько мистики, что писатель решил приоткрыть свое инкогнито. Ему никто не поверил, настолько неправдоподобным выглядел факт того, что все эти чудесные рассказы о кораблях и путешествиях писал революционер-неудачник, не сумевший закончить реального училища.

Эта двойственность, этот раскол личности, который раньше только намечался, стал очень явным – супруга писала в дневнике, что рядом с ней находились две персоны: одна – очень талантливый и удачливый писатель Грин, любимец публики, требующий все больших гонораров с издателей, потому что он становился модным фаворитом столичной публики. Другой – горький пьяница Гриневский, пропадавший по кабакам и пропивавший эти гонорары, не считая. Вокруг этого горького пьяницы все время крутились какие-то мутные личности и пропащие женщины, выманивавшие не только все деньги Грина, но еще и покушавшиеся на очень скромное жалование его жены. Вера очень страдала и однажды даже уговорила писателя лечь в психиатрическую больницу на лечение. Условия там были схожие с тюремными, у него начались припадки – и лечение прервалось так и не начавшись.

Грин с Верой.

Через семь лет мучений Вера не выдержала – они расстались. Из квартиры Грин забрал только ее портрет, неукоснительно вешая его в любых домах, где жил, даже со следующими женами. Он мучительно ее любил, поговаривали, что именно с нее он написал Ассоль, но это не так.

Пять лет после развода Грин пребывал в жесточайшей депрессии, которую называл “черная мерихлюндия”, он нигде не мог найти себе приюта, попробовал жениться – грузинская красавица Мария Долидзе покусилась было на его высокие гонорары; она была прекрасна лицом – но очень холодна, и быстро поняв, что вместо почетного места писательской жены со всеми вытекающими дачами в Переделкино и столованием в лучших ресторанах столицы, ей придется жить с душевно нестабильным алкоголиком, ушла через два месяца.

Эту барышню звали Мария Алонкина, на этой фотографии ей 17 лет, и была она девушкой сияющей, веселой, доброй – и в нее были влюблены все мужчины, попадавшие в Дом Искусств, где Мария трудилась секретарем.

Грин, которому исполнилось сорок, не стал исключением. Он влюбился в Марию как мальчишка – но высокому помятому мужчине с испитым лицом и угловатыми движениями совсем ничего не светило. В муках неразделенной любви он написал повесть “Красные паруса” и долго не мог взять в толк, почему ему советуют сменить название на нечто не столь идеологически чувствительное. Наконец, ему надоело выслушивать отказы от издательств и он сменил “красный” на “алый” и шедевр, наконец, был рожден. Не знаю, догадывалась ли Мария Алонкина, чьим прототипом она стала, но одно ясно наверняка: хорошо, что любовь Грина оказалась неразделенной.

В 1921 году он встретил юную вдову по имени Нина. Нина едва перенесла тиф, была очень слаба и едва сводила концы с концами. Замуж за Грина она согласилась пойти от безысходности и голода – оговорив себе право уйти, если брак не сложится. Надо сказать, что за 11 лет, которые она прожила с Грином, это право она не вытребовала никогда, хотя, как сами понимаете, там было что терпеть.

Но Нина принадлежала к тому типу жертвенных женщин, из которых получаются лучшие в мире жены писателей и художников, потому что их любовь подпитывает восхищение творчеством мужа. Нина рассказы Грина прочитала еще девочкой и влюбилась в них раз и навсегда.

Грину с Ниной сказочно повезло, он шутил, что она развела в его душе сад с цветами – и был прав. Вряд ли где-то получилось бы найти женщину, у которой был бы такой запас доброты, всепрощения и терпения. Когда опубликовали повесть “Блистающий мир”, Грин получил огромный гонорар и закатил пир на весь мир, на 50 человек. Вокруг был голодный Петроград, карточки – а тут нэпманский ресторан и гулянка на полста человек. В этот день начался один из самых страшных запоев Грина – он продолжался несколько дней, он спустил все деньги, во хмелю хватал женщин за подолы, задирал мужчин, а потом буквально падал на пол.

Нина терпела – у нее в семье тоже были случаи алкоголизма и она вспоминала, что однажды в 10 лет напилась пьяной и ей очень понравилось. Эта тяга к алкоголю преследовала ее всю жизнь – поэтому она не пила ни капли, но очень хорошо понимала, что это за страшная болезнь.

Грин продолжал печататься, гонорары поступали регулярно – и Нина решила уезжать из Петрограда. Она долго уговаривала Грина продать квартиру и уехать куда-нибудь в Крым, и однажды писатель сам понял, что погибает.

Они выбрали для жизни Феодосию и им там очень понравилось, Нина даже выторговала у Александра право на полную трезвость в Крыму, и на отрыв в Москве и Петрограде, где он мог вести себя так, как ему благорассудится. Жаль только, что в обе столицы Грину приходилось наведываться слишком часто – гонорары начислялись регулярно и ему нужно было лично их забирать.

Нина оставалась дома и обмирала от страха – не ограбят ли его, не убьют ли в одном из притонов, куда он наведывался с пугающей частотой, не замерзнет ли он пьяный в сугробе. Но что самое потрясающее, она его все больше любила.

В одну из таких разлук она писала мужу: «Сердце томится, так бы взяла тебя за головушку и прижала к себе и нежно погладила. Сашечка, любовь моя ненаглядная… Целую лапушки твои, головушку». Он отвечал: «Нинушке, светику, дочке моей. Всячески берегись простуды. Берегись есть против печени. Абсолютно не беспокойся. По получении денег от меня купи боты и туфли, масла, чая, сахара. Двери, окна запирай, без цепочки не открывай. Дров не носи. Живи, дорогая, береги себя и спокойно жди меня».

А между тем наступал 1928 год, год “великого поворота”, когда великий кормчий и лучший друг оленеводов повернул-таки неповоротливую государственную лодку от развеселого НЭПа прямиком в разверстые врата ада, где не было места романтическому Грэю или Тиррею Давенанту, и где суровые лица прорабов, освещенные пламенами домн, твердо указывали народу, кто теперь будет новым героем, образцом и единственным диктатором художественной нормы. У Грина же была одна совершенно потрясающая особенность: он коммунистов не любил и не ненавидел, он был к ним абсолютно равнодушен. Создавалось впечатление, что он совершенно не понимал, кто на самом деле пришел к власти в стране и что они творят с людьми. Насаждатели же соцреализма в отдельно взятом искусстве Грина объявили вредным писателем, постепенно переставая издавать, однако настоящим врагом, удостоенным лагерей или расстрела, он для советской власти тоже не стал: вероятно, репутация психа и алкоголика каким-то образом хранила его от попадания в места не столь отдаленные. Деньги стремительно заканчивались, были распроданы все вещи, в конце концов феодосийский дом пришлось сменить на мазанку в Старом Крыму, писать Грин больше не мог – и всю свою привязанность отдавал спасенному им ястребу Гулю. Гуля он купил у мальчишек за рубль, выдрессировал его и птица как бы далеко ни летала – всегда возвращалась к хозяину. Потом Гуля подрала кошка, он потерял способность летать и однажды, когда никого не было дома, упал в ведро с водой и погиб. Грин писал, что у Гуля хватило сил прекратить свою жизнь, а у него на это не хватает смелости.

Больше ничего не держало его тут – и он ушел в страшный и длинный запой. На Нину Николаевну было страшно смотреть – она почернела от горя и совсем высохла, но ни слова упрека не говорила она о любимом Сашеньке – она действительно очень любила его: «Не встреть я Сашеньку, жизнь прожила бы полусонно. Я им согрета, он мое солнце, и небо, и покой». Грин умер в 1932 году, а в 1931 году он отчаянно молил Союз Писателей хотя бы о единовременной помощи, о любом пособии. Вот полученный им ответ:

«Грин- наш идеологический враг. Союз не должен помогать таким писателям. Ни одной копейки. Принципиально!» Знаете, кто это говорил? Дама по имени Лидия Сейфуллина и я не знаю, что это за писательница и чем она оказалась знаменита. По-моему, ее имя и сохранилось-то только потому, что она оказалась удивительно жестока к больному человеку.

Вот письмо от 1931 года, которое так и не решились опубликовать при Советской власти. “У нас нет ни керосина, ни чая, ни сахара, ни табаку, ни масла, ни мяса, – пишет другу за год до смерти. – У нас есть 300 гр. отвратительного мешаного полусырого хлеба, обвислый лук и маленькие горькие, как хина, огурцы с неудавшегося огородика. Ни о какой работе говорить не приходится. Я с трудом волоку по двору ноги...”
А у писателя уже был рак желудка и он жестоко страдал от боли и голода. 8 июля 1932 года сердце последнего романтика европейской литературы остановилось – и на его похороны пришел весь Старый Крым. Он не нужен был власти – “принципиально”, ни одного писателя на кладбище так и не появилось, но простые люди пришли оказать ему милость – проводить в последний путь.

Нина после смерти Грина так нуждалась, что порой сутками сидела без еды и теряла сознание от голода. К ней посватался врач, который последний годы лечил Грина совершенно бесплатно, но ее сердце принадлежало только “милому Сашеньке”. От отчаяния, поддавшись уговорам матери, она вышла замуж, но брак этот не продлился долго. Неожиданно для себя Нина очень подружилась с Верой Павловной, первой женой писателя. Они хотели вместе написать мемуары, вот только не могли понять, стоило ли рассказывать об алкоголизме. Встретились, обнялись и с тех пор стали лучшими подругами. Они писали друг другу удивительно нежные письма и очень любили друг друга.

Судьба Нины сложилась очень страшно. Кое-как она дотянула до войны, а потом приключилась оккупация Крыма. Мама очень болела, денег не было – и ей пришлось идти служить, чтобы прокормиться. Она выбрала самую невинную из работ – в типографии, но потом ее угнали в Германию, и этого оказалось достаточно, чтобы после войны ей вынесли вердикт: “Фашистка и шпионка”. Кстати, после освобождения Нина оказалась в американской зоне и ее жизнь могла сложиться совсем иначе, однако, она считала себя опорочившей память своего мужа, поэтому вернувшись в СССР, она получила свои 10 лет лагерей как предательница родины и поехала по этапу. Передачи ей собирала Вера Павловна, таким образом страшно закольцевавшись жизнью и с Грином, и с его супругой, превратившись из тюремной девушки в тюремную тетеньку. Отсидев 10 лет от звонка до звонка, вдова Грина вернулась в Старый Крым, чтобы найти в своем старом саманном домике курятник. Подруги мечтали встретиться, но в 1951 году Вера Павловна умерла, так и не дожив до Нининого освобождения в 1955 году.

Она стала воевать за этот домик, потому что мечтала устроить в нем музей имени своего мужа, и чего только она не наслушалась от бюрократов в свой адрес, но у нее была цель и она ее достигла. Музей появился и она стала его хранительницей и экскурсоводом. Печатать Грина начали только в 60-х годах, и именно тогда у нее появились первые деньги, которые она моментально спускала на ремонт, обновление дома и экспонатов. Всю свою оставшуюся жизнь она боролась за реабилитацию и снятие судимости, но сами понимаете, какое дело было власти до вдовы писателя-алкоголика, да еще с судимостью за предательство родины и сотрудничество с врагами. Реабилитировали Нину только в 1997 году, когда не поленились, наконец, поднять архивы и обнаружить, что 13 человек были ей обязаны жизнью: она тайком перепрятывала расстрельные дела и таким образом спасала людей от неминуемой смерти.

Кстати, фильм “Алые паруса” Нине Николаевне очень не понравился, Вертинскую она называла “деревяшкой”, а Ланового – “нелепым губошлепом”, видимо, у нее были другие представления о том, как должны выглядеть Ассоль и Грэй, что, впрочем, неудивительно.

В 1970 году Нины Николаевны не станет, и даже после смерти великая советская власть, столь упоенно оттаптывавшаяся на ее муже и ней самой, не упустила возможности плюнуть на ее могилу. Завещала Нина Николаевна похоронить себя рядом с любимым мужем Сашенькой, но чтовы-чтовы, как можно допустить подобное безобразие. Запрет на похороны рядом с могилой Грина пришел не абы откуда, а из самого ЦК партии Украины, причем великие последователи дела Ильича сотоварищи глумливо разрешили похоронить вдову писателя на том же кладбище – но в противоположной стороне. Однако не даром Грин верил в чудеса и в любовь… 23 октября 1970 года, в день рождения Нины Николаевны, пять поклонников творчества Грина, пять смелых до безумия человек, взяв саперные лопаты и наплевав на все вказивки и распоряжения, перезахоронили Нину Николаевну рядом с супругом, подарив ей вечный покой рядом с любимым человеком.

Пусть власть ненавидела загубленного ей Мастера, простые люди не остались равнодушными к истории двух очень любящих и очень несчастных людей, которые не могли быть вместе даже в последнем пристанище – и соединили их невзирая ни на какой страх наказания. “Рано или поздно, под старость или в расцвете лет Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся?..“

Такова история романтичнейшего Грина и его женщин. Я все время думаю – если бы не большевики, если бы не кровавый ад, в который вверглась страна, какую бы литературу мы имели? Чем бы закончили поэты Серебряного века? Какие бы книги написали Гайдар, Грин, Каверин, Катаев, Маршак и Чуковский, Михалков и Олеша? О чем бы писали Фадеев и Шолохов? Они ведь не были бездарями – но какие сюжеты бы вдохновляли их? Какие книги мы бы обсуждали на этих страницах?

Но что бы это ни были за книги, я знаю точно, что эти люди бы не прошли через те страшные страдания, на которые их обрекли борцы за всенародное счастье. Одним не пришлось бы голодать, унижаться, пить, пытаясь уйти, не видеть того бесконечного ужаса, в котором жила страна многие десятилетия. Другие бы не стали палачами и иудами, взяв на себя грехи, которым нет прощения.

В кровавую историю коммунистического прошлого страны вписано множество преступлений – но убийство культуры одно из самых страшных, потому что последствия этого мы пожинаем до сих пор. И какое же чудо, что на этом кровавом болоте вопреки всему выростали те чудесные книги, которые и вправду составляют золотой фонд русской литературы, на все времена. Грин – один из тех гениев, которых не смогли ни забыть, ни замарать идеологическими соглашательствами, хотя заплаченная за это цена – слишком высока. Слишком…