Сегодня Гражданин поэт выступил с последним словом на суде.
Так сказать, избранные места из спича…
Привожу стишок полностью
Сергей, мы не были знакомы,
Наше знакомство стало ужасным
Я был в состоянии алкогольной истомы,
А ты погиб совершенно напрасно.
Если, Сергей, я смогу пережить твою смерть,
Все, что будет потом, только во имя твое.
Я буду молиться, если смогу дотерпеть
До того времени, когда мы встанем вдвоем.
Там, где никто не сдает и никто не злится,
На том свете нет таких понятий –
Там у всех, как у тебя, светлые лица,
Меня туда не возьмут, там нет никакой демократии.
Сергей, я не прошу у тебя снисхождения,
Я омерзителен, пьян, ужасный, не человек.
Ты, к сожалению, не слышишь моего к тебе обращения,
Мне, к сожалению, не удастся вернуть тебя в этот век.
Господи, дай мне немного сил, а Сергею — рая!
Вот бы поговорить с ним, увидеть его, помолчать
Я же дошел до ручки, как в жизни дошел до края,
Есть на кого поставить Каинову печать.
Ну мало стишка, надо было еще песенку спеть и танец станцевать. Цыган пригласить с медведями и бубнами. А то “я был в алкогольной истоме”, “все будет во имя твое”… “Каинова печать”…
Ребята – ну это уже даже не днище, это какой-то уже пробуренный насквозь ад. Гражданин поэт в своей речи вот и “телефонное право” помянули – типа да отмазался бы я стопудово, смотрите, какой я герой, пошел мужественно на суд. И Добровинского ДоброСВинским называли. И суд ему нужен, “чтобы вспомнить”, так сказать. И тут же стишок, и тут же “вы меня приговором убьете”. Все в одну кучу, все скопом – и ему не стыдно.
Стыдно нам.
Ефремова реально жалко. Такое впечатление, что он от переживаний тронулся умом. Или был пьян, когда говорил это последнее слово. Похоже на пьяный бред. Какой-то поток сознания, причём очень мутный.
Понятно, на его месте любой бы нервничал и мог бы запутаться в словах и мыслях. И если бы это всё наговорил, кто-нибудь вроде Киркорова, было бы не удивительно. Но ведь это, как нам говорят, великий актёр, представитель интеллектуальной элиты. Мог бы показать образец блестящей игры – ведь за процессом следят миллионы! И на судей мог бы произвести приятное впечатление.
Наверно, пьянство и наркомания его совсем доконали, никаких следов былого таланта.
Серьёзно, жалко человека, который довёл себя до такого состояния. И ведь уже не так много времени ему на этом свете осталось, успеет ли опомниться?
Но, конечно, убитого жальче. И его родственников, которых элитные защитники Ефремова усердно поливают грязью.
В общем, не пей, Иванушка, козлёночком станешь…
Антон, думаю, не от переживаний, а он многолетних возлияний и злоупотреблений.
Последняя речь всегда – продукт не импровизационный, а пишущийся долго и сверяющийся с адвокатом. Так что оцените мощь ума актера, если даже написанную заранее речь он составил таком образом. Ну нельзя десятилетиями свои мозги травить – и не испытывать последствий. Можно повторять чужие слова на профессиональной памяти, можно играть – благо по сравнению с нынешними лицедеями Ефремов огого матерый актерище, а в СССР играть учили хорошо. Но вот когда приходится самому-самому – мы и видим полнейшую деградацию, как интеллектуальную, так и моральную.
Мне его ужасно жаль – именно потому что глупо растратил себя, а под конец жизни еще и убийцей стал. И похоже – нераскаянным. Покаяние – оно немного иначе выглядит, как мне кажется.
Не могу не поделиться репликой Виктора Мараховского:
Минутка как это могло случиться (одноактная пьеса)
Действующие лица:
Лена Куперштейн (блогерка, авторка тг-канала «Суфлёрка», сценаристка подкаст-сериала «Три соски», выпускница ВГИКа, лауреатка профессиональной премии светской журналистики «Золотой вуглускр 2002»).
Какой-то плебей в джинсах и ветровке.
Лена Куперштейн:
– Ссуки, ссуки, сссуки.
Плебей:
– Что стряслось?
Лена:
– Лицемерие стряслось. Отмазывать сыновей министров, которые под коксом сбивают пенсионерок — это запросто, это не нарушает скреп. А если в их лапы залетает артист, читавший что-то не то со сцены — тут сразу конечно включается нулевая толерантность. Вот это бесит: к своим они сразу проявляют понимание, и заминают, и прощают, и показывают широту души, и система умеет прощать. А к чужим — тем более к врагам, тем более к таким, беззащитным, на которых можно оттянуться — они сраазу становятся непоколебимы.
Плебей:
– Вы про Ефремова, что ли?
Лена:
– Дыа! Ну ссуки же ссуки ссуки!
Плебей:
– А вам не кажется странным, что ему скостили три года с учётом положительной характеристики с места работы?
Лена:
– Что тут странного?
Плебей:
– Ну как. Вся страна видела, как этот работничек позорил профессию прямо со сцены. А коллеги этого не заметили? Этот вариант лицемерия вас никак не напрягает?
Лена:
– Всё с тобой понятно, сскот (выбегает, далеко отбрасывая ноги в стороны).
Плебей (оставшись один):
– Самое удивительное в творческом сословии — это принципиальная неготовность не просто отмерять себе той же меркой, какой оно отмеряет окружающим. Оно не готово даже в принципе признать себя за сословие, подверженное каким бы то ни было линейкам и меркам, не зависящим от накала его пафосного консенсуса внутри себя, от его внутренних ахов, вздохов и кукарекающих восторгов.
Оно, вероятно, было бы счастливо, если бы его объявили государством без территории внутри России, чем-то вроде модифицированного Мальтийского ордена — и чтобы все его члены пользовались в России дипломатической неприкосновенностью в обмен на чрезвычайно полезную функцию — обличение российской жизни.
А наказывали бы они себя в своём кругу. И только до стоп-слова.
К счастью, так не бывает.
Источник: https://vk.com/viktormarahovsky?w=wall337964339_56775