Народ, а я ведь приложилась к нескольким отрывкам из новой постановки, которой Большой заканчивал сезон. “Семен Котко”. Сразу обращаюсь с призывом ко всем музыкально образованным: а выпишите мне какую-нибудь медаль, я ведь это СЛУШАЛА! Мама, папа, вы должны заценить дщерь-мученицу музыки! Все остальные – должны заценить еще и то, что я это СМОТРЕЛА!
Пока дам краткое либретто из Википедии – ибо важно – и добавлю, что опера “Семен Котко” – это целиком конъюнктурное произведение вернувшегося в СССР Прокофьева, которому нужно было срочно доказывать советской власти, что он свой и “перековался” из врагов в друзья “страны советов”. Так что качество этого произведения – весьма себе условное. Гений плохо писать не может, но если сравнить ЭТО с той же оперой “Любовь к трем апельсинам”, то нужно сразу же снимать вопрос, где талант писал по зову сердца, а где – ему нужно было спасать жизнь и здоровье себя и семьи (что удалось частично, о чем говорит печальная судьба его первой супруги, испанской подданой Лины Прокофьевой (Кодины).
Но я не буду отвлекаться.
Действие происходит в 1918 году на Украине.
Семён четыре года воевал с немцами в Первой Мировой войне. На пороге родной хаты встречается с матерью, рассказывает односельчанам о войне. Ткаченко, отец его возлюбленной Софьи и командир артиллерийской батареи, в которой служил Котко, убеждает дочь забыть о бедном женихе, желая выдать её за бывшего помещика Клембовского. Фрося советует заслать сватов, которым Ткаченко не сможет отказать — председателю сельсовета Ременюка и матроса Царёва, разделившими земли Клембовского между жителями села. Угрозы отца не могут сломить чувства Софьи. Во время сватовства в селе появляются немецкие лазутчики, которых удаётся споить и обезоружить.
Теплой украинской ночью по селу гуляют пары влюблённых: Любка и Царёв, Фрося с Миколой. После обручения Семён и Софья не в силах расстаться. Быстро летит время и приближается рассвет. Село занимают немцы и гайдамаки, казнят выданных Ткаченко старика Ивасенка и матроса Царёва. Семёну с Миколой удаётся снять с виселицы тела казнённых и скрыться. В селе начинается большой пожар. Любка не может найти Царёва и теряет рассудок, повторяя: «Нет, нет, то не Василёк, то не Василёчек, то другой чужой матрос…»
Семён и Микола попадают к партизанам, решают отомстить за смерть товарищей и дают клятву сына трудового народа. Осенью Семён обучает партизан обращению с артиллерией. Фрося приносит в отряд новость о предстоящей свадьбе Софьи с Клембовским. Для подготовки наступления Красной Армии Семён с Миколой отправляются в село на разведку. Им удаётся прервать венчание в церкви и спасти Софью. Гайдамаки берут разведчиков в плен и собираются их расстрелять, но в село входят партизаны. Народ празднует победу.
Для начала – вот вам памятка зрителям, чтоб не перепутали. На стадии памятки ты начинаешь протирать глаза и пытаться понять, что вообще перед ними происходит.
Итак, речь идет о 1918 году. Только что закончилась революция и герой оперы возвращается с фронта Первой Мировой домой. Кто-нибудь объяснит мне, при чем тут “киевская хунта 2014 года, захватившая власть, и возникновение ЛНР”?
В 1917 году к власти большевики пришли именно что через государственный переворот – но тогда, согласно памятке, они являются такими же гадами, как и “киевская хунта”? Но тогда что-то явно не сходится по логике повествования… Но, как говорится, лиха беда начало.
Почти сразу же нашему взору является еще одна прелесть. В украинской избе 1918 года висит плакат Виктора Дени 1919 года выпуска. Ты такой: “Ась? Шо?” А плакат висит себе – и женщины в павло-посадских платках из украинского сэла спивають сопранами свои арии и речитативы.
Но как выяснилось, плакатики и павлопосладские платки – это все шелуха и фигня на фоне того, что начало развиваться дальше.
В центре – вернувшийся с войны упитанный Семен Котко, который явно голодував и всячески страдал в немецком плену. В немецком плену в 1916 году он попал сразу в Вермахт, который был образован Адольфом Алоизычем сотоварищи в 1935 году, но кто же на такое обращает внимание, правда? То, что Семена Котко всячески забижают именно солдаты Вермахта – видно по их униформам и, главное каскам. Каски Stahlhelm такого образца начнут использовать с 1935 года, и как видите, эти головные уборы из будущего показались наглым фашистам образца 1918 года настолько модными, что они решили их носить даже вне поля боя. Ну оно ж очень круто – ходить в металлическом ведре на голове по мирному времени – фуражки это фу, каски – мастхэв!
Запомните, малята, это – фуфуфу, а железное ведро в избе – дадада! И кабы то ведро было таким (на картинке – -Stahlhelm 1918 года с кожаными ремнями, ну да ладно, но оно ж другое. Оно ж принадлежит все тому же 1935 году!
А вот вам раскрашенное фото солдат в полной амуниции. Как говорится, найдите 3 отличия. В том числе по цвету.
Но и на этом не все. Увеличьте наливные грудзя упитанной жертвы немецкого плена. ШТО??? Да, ваши глаза вас не подвели! В 1918 году у сына трудового народа на грудзях георгиевская ленточка! За которую в реальной жизни у пролетариев можно было получить пулю в лобешник еще до того, как ты им расскажешь, что ты не белый офицер, а вовсе даже наоборот.
И сразу скажу, я понимаю, что опера – искусство очень условное. На ней поют ветераны и ветеранши предклимактерического возраста, плотно, со скрипом усевшиеся в кресла и закатывающие глазки, изображая Маргариту 16 лет, гадающую на маргаритке, “Любит-не любит” или вопрошающих, что им готовит грядущий день перед дуэлью “философа осьмнадцати лет с душой прямо геттингенской”. Но одно дело – пятидесятилетняя Маргарита и сорокалетний Ленский, а другое – шлемы вермахта в 1918 году. Я понимаю, что не нужно мне требовать мазанок в натуральную величину на сцене или живых коней Дон Кихота, но я могу надеяться, что пролетарский герой не будет ходить в белогвардейских аксессуарах при всем честном народе? Я могу надеяться, что павлопосадские платки не существуют в украинском селе начала 20 века и уж Большой как-нибудь мог бы через серых посредников озаботиться и закупить украинские сельские платки с сответствующими узорами?
Мы же возмущались бы, если бы Татьяна Ларина сидела в кимоно и напудренном парике, а Виолетта Валери предавалась любви с Альфредом в кокошнике и онучах? Вот в “Семене Котко” показали именно кимоно, кокошник и онучи!
На этом фоне виндзорские стулья в украинской хате – это уже вообще придирки и поливание высокого искусства кислотой, но, сука, они же виндзорские!
Мало того, шо они виндзорские, там еще один георгиевский кавалер при погонах гордяшеся! И насколько я поняла, на этот раз георгиевские ленточки принадлежат отрицательному персонажу.
Вот он женщину в твидовой юбке и бусах не в многорядье (как было бы у украинской крестьянки, которая работала по хозяйству и этими бы бусами была задушена первой попавшейся козой, рванувшей с привязи), а по лобок, лишает прав.
А чтобы вы не говорили, что я тварь и поливаю гряззю высокое искусство, вот вам фотки с 1960 года, та же постановка Мариинки (ну или Кировского, если брать советское название), эскизы и фото артистов в костюмах.
Как видите, никто не переломился соответствовать хотя бы какой-то исторической правде.
Это уже фото из Большого. Обратите внимание на костюмы.
Тут обратите внимание на шлемы и форму. Постановка Большого 60-х годов.
То есть никто из художников по костюмам не переламывался найти аутентичные фото того времени и сшить артистам нормальные костюмы, а не вот это вот все.
Или так хотели сблизить “укрофашистов и бандеровцев” с “гнилой гейропой”, что по ходу начали жертвовать всем – лишь бы потрафиль “повесточке”, выдвигаемой новыми историками гнезда мединского?
О вокале говорить не хочу – если вам очень хочется послушать этот кошмар самим, найдите в сетке хоть отрывки, хоть трансляцию, я на этих страницах сие “бельканто” выкладывать просто не могу. Силов и моченьки нет.
В общем, хана и оперному искусству приходит. Балет ухайдакали – если мадам Шувалова давеча стала СОЛИСТКОЙ! Ну то есть Плисецкая, Уланова, Максимова, Лопаткина, Захарова – херак, и вываливается Шувалова на корявых пуантах. Попомните мои слова, лэтуалью через полгода минимум станет.
А таперича у нас и опера стала – коньюнктурным искусством в угоду повесточке. Разница только в том, что гений Прокофьев писал “Котко”, чтобы спасти себя и близких, и то получилось ну так… ну печальненько… а нынешние “мытци” – обматывают конъюнктуру конъюнктурой, да еще умножая результат на свою патологическую бездарность, лень и презрение к зрителям. И получается – вот это вот все с виндзорскими стульями и вермахтовскими шлемами в 1918 году в украинском селе. Какие же они убогие и наглые – эти твари, добравшиеся до поистине великого искусства, которым страна по праву могла гордиться наравне с космосом и наукой. Добрались – и гадят, и гадят. Влезли со своими детишками туда, куда никакой государь-император или генсекретарь не могли засунуть своих кровиночек при всем желании, туда, куда обычно либо проходят по таланту, либо не проходят совсем… И размазывают свое “вИдение” и “несомненную одаренность” толстыми слоями шоколада, который почему-то и по цвету, и по запаху и по консистенции – чистое дерьмо, сколько бы раз ни было написано на обертке слово на буку Ш. А еще более паскудно то – что они посвящают весь этот трэшак “памяти защитников Луганска”. То есть еще и мертвых подписывают под весь этот денежно-бездарный разврат.
Что дальше-то? Хоккей развалили, балет развалили, оперу развалили… Кто у нас следующий на очереди? Цирк – так уж давно не смешно. Наука? Так торсионные поля гомо-анусов уже замеряны. Литература? Дык на стихи Гуцериева пол-эстрады гундосит… Никас Сафронов о живописи уже позаботился. Что еще осталось неотмеченным-то?