Более 50 лет он проводит экспертизу людей, обвиняемых в совершении тяжких преступлений. От решения судебных психиатров зависит, предстанет человек перед судом или будет отправлен на принудительное лечение. Иногда такие решения вызывают непонимание, как было в случае с убийцей трех оптинских монахов в 1993 году. До сих пор многие считают, что их убил обычный сатанист, но профессор Федор КОНДРАТЬЕВ диагностировал у него шизофрению, и убийцу отправили на принудительное лечение.
Фёдор Викторович Кондратьев, д.м.н., профессор Государственного научного центра социальной и судебной психиатрии имени В.П.Сербского, заслуженный врач РФ.
Интервью с профессором взято отсюда: http://www.pravmir.ru/ekspert-po-prestupnym-dusham/
Интереснее человека ничего нет
— Федор Викторович, после школы вы сомневались в выборе профессии?
— Уже нет. Я вырос в семье медиков, отец был терапевтом, мама — эпидемиологом. Правда, я хорошо пел и даже думал о поступлении на вокальное отделение консерватории. Но один великий человек сказал мне, что артист вроде перчатки, которая двигается только по произволу засунутой в нее руки. Убедил он меня, что артист полностью зависит от воли режиссера, и в 10 классе я твердо решил продолжить врачебную династию. Сразу выбрал именно психиатрию, так как с детства считал, что в мире нет ничего интереснее и важнее, чем человек, его ум, способности, переживания, поэтому хотел лечить людей от самого страшного недуга — психического расстройства. В 1951 году поступил в 1-й Медицинский институт, на третьем курсе написал свою первую научную работу «Симптом счастливых сновидений» (люди начинают видеть счастливые сны задолго до выхода из эндогенных депрессивных состояний). По материалам этой работы выступил с докладом на общеинститутской конференции, и у меня появилось определенное реноме, я стал членом научного студенческого общества. На последнем курсе меня настойчиво вербовали в КГБ, в службу внешней разведки, но в итоге я их обманул — прикинулся близоруким, и они отстали! Получил свободный диплом и устроился в Кащенко (ныне больница имени Алексеева) в клиническое отделение для первичных больных, то есть тех, кто впервые поступает в психиатрический стационар.
— В эпоху воинствующего материализма вы еще школьником интересовались человеческой душой, само существование которой в нашей стране отрицалось?
— В стране, может быть, и отрицалось, но не у нас дома. Родители были глубоко верующими людьми. Отец — интеллектуального склада, много читал и святых отцов, и религиозных философов. Некоторые книги до сих пор у меня сохранились, хотя часть я уже передал в монастырские библиотеки. Мама была не так сильна в теории, но веровала очень горячо, эмоционально. Меня с детства водили в храм Илии Пророка, что в Обыденском переулке у Остоженки. Там же я в 1955 году венчался. Жена моя, Нина Авксентьевна, училась на курс младше, потом много лет работала терапевтом. С детства глубоко верующая, она после свадьбы носила обручальное кольцо не снимая (в то время это считалось буржуазным пережитком), я же надел его чуть позже. Когда мы переехали в район Таганки, стали ходить в храм Покрова Пресвятой Богородицы на Лыщиковой горе. Прожили мы в любви и согласии более полувека, два года назад, к сожалению, Нина Авксентьевна скончалась. Вся жизнь наша прошла с Божией помощью. Когда мы с ней и с родителями ходили в храм, я думал: «Какой же я счастливый! Самые близкие люди со мной!». Конечно, в детстве перед походом к врачу или уроком физкультуры крестик приходилось подшивать к одежде, чтобы не увидели врач или учитель. В десятом классе пришлось продаться — вступить в комсомол. Мне объяснили, что не комсомольцу бессмысленно даже подавать документы в институт, и я решил, что кесарю кесарево. В институте я учился, а не занимался идеологической работой. Серьезных же проблем из-за веры в Бога у меня никогда не было. Хотя, повторяю, мы всегда открыто ходили в храм, и я даже часто ловил себя на гордых мыслях: вот, мол, красивый молодой парень (то есть я!) стоит в церкви и крестится, и этим показывает пример молодым людям, заглянувшим сюда из любопытства. Нехорошо, конечно, гордиться, но я считал, что это была моя миссия.
Психиатрия и религия
— Сегодня многие психиатры, даже если они не воцерковлены, с уважением относятся к Церкви, интересуются христианской антропологией, опытом церковного душепопечения, с пониманием относятся к вере своих пациентов. А в советское время были среди ваших коллег верующие?
— Об этом тогда не говорили, но верующие, конечно, были. Например, выдающийся психиатр Дмитрий Евгеньевич Мелехов. Сегодня его работа «Психиатрия и проблемы духовной жизни» издана, ее даже изучают в духовных семинариях. Но писал он ее без всякой надежды на публикацию. Мне очень дорог его отзыв на мою диссертацию: «Поскольку появились такие психиатры, как Кондратьев, наше поколение может смело уходить». Достаточно было взглянуть на него, пообщаться пять минут, чтобы почувствовать его глубину и просветленность. Кроме того, в шестидесятые в Доме ученых иногда проходили концерты духовной музыки, и мы с родителями и женой часто его там встречали. Естественно, я догадывался, что он верующий, но о вере мы с ним никогда не говорили.
В западной психиатрии культивируется мнение, что любые религиозные переживания — отклонение от нормы. Если от нормы общества потребления, то да, отклонение. А великий русский ученый С.С. Корсаков еще в 1893 году утверждал в «Курсе психиатрии», что «религиозное чувство в большей или меньшей степени присуще каждому нормальному человеку». Как и другие душевные переживания, религиозность может быть естественной, психологически нормативной, но может и болезенной, возникающей по причине психического расстройства, что, конечно, ничего общего не имеет с духовной жизнью. Об этом, кстати, писали и Корсаков и Мелехов, но они же подчеркивали, что бывают и подлинные религиозные переживания, помогающие сохранить личность даже при тяжелом психическом заболевании. Чтобы наши врачи каждого верующего по умолчанию считали сумасшедшим, я не помню. Может быть, в тридцатые годы так думали, но война вправила людям мозги, многие задумались о Боге. А сегодня психиатры не только с уважением относятся к Церкви, но среди них есть немало верующих. Среди сотрудников нашего центра могу назвать как минимум десять человек. По инициативе директора центра Татьяны Борисовны Дмитриевой был открыт домовый храм в честь иконы Божией Матери «Умиление», там служит отец Владимир Быстрый из храма святителя Николая в Хамовниках. Замечательный батюшка! В марте этого года Татьяна Борисовна неожиданно ушла из жизни, и после ее смерти мы узнали, что несколько лет назад она крестилась. Это неудивительно. Мы же душой человеческой занимаемся, как тут не задуматься о Боге? Лично меня сегодня гораздо больше интересует не практика судебной психиатрии, а теоретические вопросы: что такое дух и душа, как они соотносятся? Сейчас пишу книгу «Психиатрия и православная духовность». Работа идет медленно — здоровье неважное, но я с детства старался полагаться на волю Божью. В ближайшие дни собираюсь в Оптину пустынь. Хочу побеседовать с монахами, надеюсь, что эти беседы помогут мне лучше понять тайну духа, души, бессмертия. До конца понять не смогу, но насколько возможно это постичь человеческим разумом… Я люблю свою работу, меня до сих пор два-три раза в месяц приглашают на экспертизы, и если бы начинать жизнь сначала, я бы опять пошел в судебную психиатрию. Но сегодня, когда земная жизнь приближается к концу, я хочу понять, что я делал, зачем и так ли. Это для меня сейчас главное.
Судебная психиатрия
— Вы, как я понимаю, не сразу после института пришли в судебную психиатрию?
— Да, два года я проработал в Кащенко и не думал о судебной психиатрии. В студенческие годы нас один раз водили в институт общей и судебной психиатрии (так тогда назывался наш центр), прочитали лекцию, провели показательную экспертизу, и этим наше знакомство с судебной психиатрией ограничилось. Я даже понятия не имел, что это отдельная наука. Но в 1959 году встретил Георгия Васильевича Морозова — руководителя студенческого кружка, в котором я делал свой первый доклад. Он очень обрадовался нашей встрече, сказал, что его недавно назначили директором института Сербского, и он набирает кадры, пригласил меня. Уже 51 год я здесь. Трудно переоценить гуманитарно-социальную функцию судебной психиатрии: она освобождает страдающего человека от дополнительных страданий в виде уголовного наказания, но, в других случаях, и общество — от преступников-симулянтов, которые пытаются прикинуться психически больными. Конечно, последнее слово за судом, и он может не согласиться с нашим заключением, назначить другую экспертизу. Недавний пример — полковник Буданов. Я проводил с ним многочасовые беседы и до сих пор абсолютно убежден, что он в момент совершения преступления находился в состоянии временного психического расстройства. Это состояние спровоцировала чеченка, которая сказала ему, что намотает кишки его дочки на автомат, и схватилась за оружие. А у его дочери как раз был день рождения. Но суд назначил вторую экспертизу, а когда она повторила мое заключение — третью. И третья экспертиза сделала такое же заключение. Тогда назначили экспертизу в Чечне. Там психиатры решили, что он мог отвечать за свои действия, и его осудили. Конечно, если бы его не осудили, могли быть большие неприятности, новые теракты, нападения на психиатров, но повторяю: я уверен, что мы сделали правильное заключение.
— Получается, что суд может назначать сколько угодно новых экспертиз? А некоторые обвиняют ваш центр в монополии на экспертизу.
— Такие обвинения — политические спекуляции. На самом деле наше заключение (а у нас, бывает, 20 опытных профессоров проводит экспертизу) и заключение какой-нибудь провинциальной судебно-экспертной комиссии, в которую входит три врача с опытом работы по году, для суда абсолютно равноценны: он может согласиться как с одним, так и с другим. И изначально имеет право обратиться в любую судебно-экспертную службу, а такие службы есть во многих областях и районах России (раньше вообще были в каждой области, но теперь врачей не хватает, сделали межрегиональные — на две-три области).
Просто так суд не может назначить повторную экспертизу — он обязан обосновать свое несогласие с заключением экспертов. Но это проще простого. Обычно дают банальные обоснования типа «экспертиза не учла всех материалов уголовного дела» и т.д. И лимита на повторные экспертизы нет. В моей практике был случай, когда одной женщине проводили 32 экспертизы (в некоторых я участвовал), и каждый раз заключения о вменяемости менялись: то шизофрения, то психопатия (в психиатрической терминологии психопатия — не психическое заболевание, а свойственная личности дисгармония психики, то есть психопат может отвечать за свои поступки — ред.).
Как не допустить ошибки?
— Два разных заключения говорят о сложном случае или о недобросовестности одной из экспертиз?
— И то и другое возможно. Бывают очень сложные случаи. Однажды я проводил экспертизу международному шпиону, который одновременно болел и симулировал. Я беседовал с ним ежедневно, и часто у меня менялось мнение, потому что каждый раз он открывался по-новому. Поэтому нельзя только на основании разных заключений подозревать кого-то из специалистов в непрофессионализме или нечестности.
— Как же в таких сложных случаях можно избежать ошибки?
— Для этого есть несколько способов. Болезненное состояние дает нам право применять медикаментозное лечение. Это уже может прояснить картину. Очень часто по поведению больного трудно определить, шизофрения у него или реактивный психоз (то есть психоз, возникший как стресс на какую-то психотравмирующую ситуацию). Внешние проявления могут быть очень похожи, но на лекарства люди при этих заболеваниях реагируют по-разному.
Кроме того, мы имеем право на месяц, на два, на три продлить наблюдение. И еще мы можем по причине неясности клинической картины рекомендовать направить человека через суд на принудительное лечение до выхода из болезненного состояния, чтобы уже потом наши же специалисты провели экспертизу. Это дает возможность наблюдать человека в динамике — у каждой болезни есть свои динамические закономерности. И за это время могут появиться дополнительные материалы уголовного дела, которые иной раз существенно изменяют картину совершенного преступления и мотивации поступков подэкспертного. Конечно, от ошибок никто не застрахован, но свести их вероятность к минимуму можно. Другого выхода у нас нет. Если по гражданскому делу мы имеем право отказаться от однозначного решения вопроса, то по уголовному — обязаны сделать конкретное заключение. Но еще раз повторяю: для суда это только рекомендация, с которой он может согласиться или не согласиться. Во втором случае он назначает другую экспертизу.
Люди и судьбы
— И часто суд не соглашался с вашим заключением?
— Таких случаев, как с Будановым, в моей практике больше не было. Несколько раз суд сомневался, и меня вызывали на судебное заседание, где задавали дополнительные вопросы, но и я имел право задать вопросы свидетелям. Наверное, за 50 лет работы раз десять приходилось обосновывать свое заключение в суде. Один случай хорошо помню. Геолог застрелил своего коллегу по геологоразведочной партии. По моему мнению, он был болен шизофренией и совершил убийство в болезненном состоянии, но суд думал иначе: прекрасный геолог, здраво рассуждает — где сумасшествие? Пришлось объяснить, что больные шизофренией — не те, кто лезет на стенку, а те, у кого есть нарушения в эмоциональной сфере, логике… Убедил я их, приняли мое заключение, геолога этого прекрасно полечили. В геологию он не вернулся, но стал писателем, написал четыре книги, очень интересные, и никто из читателей не догадывался, что автор пять лет пробыл на принудительном лечении. Не всегда мне удается прослеживать судьбы своих пациентов, но я стараюсь. В этом году вышла моя книжка «Судьбы больных шизофренией. Клинико-социальный и судебно-психиатрический аспекты». Там я, не называя имен, описываю, как по-разному сложились судьбы моих пациентов. Кто-то навсегда остался в психоневрологическом интернате, а кто-то стал крупным бизнесменом или знаменитым шахматистом. Со многими из них я дружил, бывал у них дома, общался с женами. Это дало возможность видеть болезнь изнутри. К сожалению, когорта редеет — люди уходят. Бывший геолог, ставший писателем, умер два или три года назад.
— Многие из них пришли к Богу?
— Большинство из них я наблюдал еще в советское время, а тогда не принято было говорить на такие темы. Помню, одного я навещал в больнице. Врачи разрешали нам посидеть в садике. Однажды сидим, говорим о литературе, о спорте, о политике, и он время от времени осеняет себя крестным знамением. Я удивился, но сделал вид, что не замечаю. В тот же вечер он позвонил мне домой и спросил, не заметил ли я чего-нибудь во время последней встречи. Я сказал, что заметил, но это его личное дело. Он все же захотел объяснить мне, почему он это делал: «Мне голоса приказывали двумя пальцами выколоть вам глаза, а когда я осенял себя крестным знамением, голоса исчезали». Еще в советские годы это было. Потом я его потерял. Родители умерли, и какой-то дальний родственник забрал его к себе в другой город.
Можно ли объективно относиться к убийце
— Как я понимаю, многие из ваших пациентов совершили убийства. Помните ли вы своего первого такого пациента? Трудно ли было, зная, что он сделал, отнестись к нему по-человечески и объективно?
— Мне помогла христианская этика, которая учит отделять грех от грешника, в каждом человеке видеть образ Божий. К тому же до приговора суда мы не знаем, виновен ли человек. Иногда приходилось обследовать заключенных, которые заболели уже во время отбывания срока. Но в 99% случаях мы имеем дело с подследственными.
Бывает, что у молодого врача первые пациенты, обвиняемые в тяжких преступлениях, вызывают неприязнь. Обычная человеческая реакция, но со временем она притупляется — иначе ни о какой объективности не может быть речи. На нас же лежит огромная ответственность, большая, чем на психиатрах в больницах. Мы определяем судьбу человека на годы вперед: можно ли его отпустить домой при условии регулярного наблюдения в диспансере или он должен быть судим? Решает суд, но многое зависит от нашей рекомендации. Увы, нельзя не признать, что бывают (правда, крайне редко) позорящие психиатрию заказные экспертные заключения. Это должно рассматриваться как тяжкое преступление.
Иногда меня просят рассказать какой-нибудь интересный случай, но в деталях я помню только первые. В обоих случаях женщины убили своих соперниц (женские убийства часто бывают именно из-за этого). Первая действовала расчетливо и хладнокровно. Распустила слух, что «приятельница решила уехать», а убив ее, труп скинула в выгребную яму (дело было в глухом военном городке), и его обнаружили только через полгода, когда эту яму чистили. Определили убийцу только по манере завязывания узелков на мешке, в который она положила труп — она одна на весь городок умела делать такие петельки. Вторую обнаружили сразу — она во дворе своего дома в колхозе гоняла отрезанную голову соперницы как футбольный мяч, приговаривая: на тебе, на тебе. Обе женщины были признаны вменяемыми, то есть не страдающими психическими заболеваниями, и судимы.
— В первом случае легко поверить во вменяемость, но как можно считать вменяемой женщину, гоняющую отрезанную голову?
— Естественно, о полной психической норме здесь говорить нельзя. Это пограничное состояние, которое рассматривается в рамках расстройств личности. Такой диагноз возможен, но он еще не свидетельствует, что человек потерял способность понимать опасный характер своих действий и возможность ими руководить. Человеческая психика — такая хрупкая субстанция, что невозможно найти ни абсолютно здорового, ни абсолютно больного. Много тяжких преступлений совершается в состоянии алкогольного или наркотического опьянения. В таком состоянии человек тоже не полностью осознает, что творит, но это же не значит, что он не несет ответственности за содеянное. От уголовной ответственности освобождаются люди, которые совершили преступление по причине болезненного расстройства психической деятельности. Освобождаются, потому что они не должны отвечать за свои поступки (не виноваты!) и нуждаются в лечении. Та женщина убивала соперницу, понимая, что делает.
— Вы проводили экспертизу убийцы оптинских монахов. Многие убеждены, что это было ритуальное убийство, совершенное сатанистом, но вы диагностировали у него шизофрению. Вы пришли к выводу, что он не мог отвечать за свои действия?
— Я описал этот случай в «Практике судебно-психиатрической экспертизы» — выходит в нашем центре такой сборник. У убийцы было неблагоприятное сочетание. После возвращения из Афганистана у него началась шизофрения, он стал слышать голоса, долго лечился, а после выписки ему захотелось узнать, что же с ним происходило, по какой причине. Связался он с какими-то людьми из секты черной магии, которые объяснили ему, что у него была черная аура. И очередной приступ пришел к нему с новой фабулой — борьбы Бога и сатаны, он испытывал галлюцинации, приказывающие вредить Богу. Болезнь его природная, но фабула в такие тяжелые расстройства привносится из реальной жизни. В данном случае из жизни людей, которые индуцировали эту идею. Внешне это убийство похоже на ритуальное, что в погоне за жареным сразу заявили многие средства массовой информации. Это грубое нарушение журналистской этики — нельзя до заключения экспертизы и решения суда объявлять человека преступником. И уж совсем меня удивило, что телевидение добилось разрешения снимать экспертизу — первый и, надеюсь, последний раз в жизни я работал перед телекамерой. К сожалению, и некоторые православные священники до сих убеждены, что это было злонамеренное ритуальное убийство. Но суд принял наше заключение и отправил этого несчастного на лечение. Больше я его не видел, поскольку лечился он в другом городе, но пока он находился в больнице, регулярно справлялся о нем. В последние годы галлюцинации прошли, психическое состояние нормализовалось, и он все время проводил в палате, стоя на коленях и моля Бога простить его и помиловать. Несколько лет назад он выписался. Как сложилась его жизнь дальше, я не знаю.
— Какие человеческие качества необходимы судебному психиатру?
— Я считаю, что хорошим психиатром (не только судебным) может стать человек, которому близка христианская этика. Это не значит, что все психиатры обязаны воцерковиться — у каждого свой путь и свой выбор. Кто-то может даже не осознавать, что его нравственные ценности базируются на христианской этике. Важно, чтобы он любил пациентов, сострадал им, видел в каждом из них личность. Иначе ему лучше не идти в психиатрию.