О разбитом сердце и боли души…

Знаете ли вы, что страдающее сердце действительно разбивается?

Немецкие психологи недавно опубликовали исследование, посвященное страданиям от несчастной любви. Оказывается, человек, переносящий боль от предательства любимого человека, имеет и правда разбитое сердце. Оно выглядит на трехмерных снимках тела как сердце, пораженное инфарктом, а ведь инфаркт – в какой-то мере и есть разрыв сердца.

Так что в языке ничего не берется ниоткуда… Иногда переносные выражения на деле оказываются самыми что ни на есть прямыми…

Вообще последнее время наука объяснила многие вещи, которые раньше казались устойчивыми выражениями, метафорами.
Скажем, “душа болит” – кто не испытывал этой невыносимой боли в груди, нигде не локализованной, но тем не менее явно ощущаемой как боль. Вроде бы никакой орган конкретно не болит – но больно везде.

Оказывается, стресс выбрасывает в тело гормоны, которые заставляют реагировать нервные окончания. Поэтому человеку и правда больно. А поскольку древние считали средоточием души либо кровь, либо сердце, то эту боль, локализованную везде в теле, и назвали болью души. Там, за грудиной, где и живет душа…

Когда-то давно я была участницей дискуссии об эвтаназии. Среди аргументов “ЗА” сторонники приводили непереносимые мучения близкого, которые можно и необходимо прекращать. Якобы, тот, кто находится рядом, понятия не имеет о невыносимых страданиях, и легко говорить “Против”, когда не ты испытываешь эти муки…

Но вот в чем загвоздка… Когда Богородица стояла у Креста Иисуса, она испытывала меньшие страдания, чем Ее Сын? У кого повернется язык сказать, что боль матери, на глазах которой мучается дитя, меньше, чем муки этого ребенка? Кто возьмется измерить степень боли души?

Когда-то к врачу-травматологу на прием превезли старую женщину с переломом ключицы. Врач вынужден был причинить боль, выправляя переломанные кости, женщине нельзя было колоть обезболивающие. Врач ужасно переживал, просил прощения за то, что вынужден мучать пациентку. Но она спокойно повернулась к нему и сказала поразившие его слова: “Я недавно похоронила дочь, разве может эта боль сравниться с каким-то переломом?”

Страдания физические иногда не могут сравниться со страданиями душевными – бывают состояния, когда физическая боль воспринимается как нечто, что облегчает боль душевную. Кто хоть раз страдал от душевной боли, поймет, о чем я говорю… Иначе не было бы патологий, когда люди режут себя, чтобы как-то облегчить боль души… Аргументы сторонников эвтаназии распространяются только в сторону физических страданий. Но по этой логике тех, кто невыносимо страдает душевно, тоже надо лишать жизни. Ведь им тоже ужасно больно. Или давать шанс на стопроцентное самоубийство – так сказать, создать специальные клиники, где гарантированно и из милосердия лишили бы жизни, дабы не продлевать муку…

Вместо того, чтобы искать способы облегчения страданий, спонсировать эти исследования – легализовывать эвтаназию, создать условия для убийства страдающих… Вот уж воистину гуманистические ценности – никуда не деться. Вот уже и детская эвтаназия стала подтягиваться, она уже в некоторых европейских странах легализована. Кто там на очереди? Инвалиды? Или старики?

Как жаль, что, согласно психологическим исследованиям, ничтожно малая часть человечества обладает врожденной способностью поставить себя на место другого. Очень мало людей МОГУТ это – и те, кто обладает этой способностью, не причиняют страдания другому сознательно. Для них “не делай ближнему того, чего не хочешь для себя” не пустой звук. Еще какая-то часть учится этому на собственном опыте… Собственные страдания учат их избегать причинения страдания другому, память о душевной боли столь остра, что они стараются не стать причиной того же для других. Но большинство – увы – зашорены и им ничего не стоит сделать так, чтобы другому было плохо. Не важно, зачем – ради выгоды, прихоти или иных побуждений.

Ах, если бы рассказ Кира Булычева “Поделись со мной” стал реальностью для человечества! Суть рассказа в том, что главный герой попадает на планету, где люди способны чувствовать то, что чувствуют другие так, как мы способны видеть чужие эмоции. Чужие слезы они способны прочувствовать как свои так, как мы способны их увидеть. Рассказ очень интересный… Собственно, он короткий, поэтому я его приведу в этом тексте ниже… Но если бы, люди были такими… уверена, наша жизнь была бы совсем другой.

Но увы, мы живем в нашем мире… Где почему-то идеи гуманизма, развиваясь, становятся идеями оправдания убийства – во имя блага… И одни антропосы вдруг решают, что они знают, как будет лучше другим антропосам… Нет, конечно, вначале все идет вроде бы чинно и благородно, провозглашается свобода выбора… Но почему-то это всегда заканчивается несвободой и насилием… Это как я однажды услышала аргумент одного националиста: “Ну евреев же в Германии предупреждали, что будет геноцид. Они сами остались и это был их выбор. Значит, сами виноваты”… То, что человечество начинает как свободный выбор почти всегда заканчивается отсутствием всякого выбора… Вначале – эвтаназия, потом – детская эвтаназия, потом – закон о евгенике и общественном благе… А там и до печей Освенцима рукой подать… Это мы уже проходили – только урок почему-то плохо выучили… Неужели надо остаться на второй год, чтобы вбить в свою голову то, что в этой стороне – смерть. И физическая, и – что страшнее – духовная?

Ладно, почитайте рассказ… Он один из моих любимых…

Авт.сб. “Чудеса в Гусляре”.
OCR & spellcheck by HarryFan, 12 September 2000
———————————————————————–

Мне хочется туда вернуться. Но я никогда не смогу этого сделать. И наверно, мне придется до конца дней своих мучиться завистью…Но тогда я ни о чем не подозревал. Щелкнули и зажужжали двери лифта. Я сошел по пологому пандусу на разноцветные плитки космодрома и остановился, мысленно выбирая из толпы встречающих того, кто предназначен мне в спутники, – о моем приезде были загодя предупреждены.
Человек, подошедший ко мне, был высок и поджар. У него были длинные, зеленоватые от постоянной возни с герселием пальцы, и уже поэтому, раньше
чем он открыл рот, я догадался – коллега.
– Как долетели? – спросил он, когда машина выехала из ворот космодрома.
– Спасибо, – ответил я. – Хорошо. Нормально долетел.
В моих словах скрывалась вежливая неправда, потому что летел я долго, часами ждал пересадок в неуютных, пахнущих металлом и разогретым пластиком
грузовых портах, почти терял сознание от перегрузок, казавшихся вполне безобидными другим пассажирам в этой части галактики.
Встречавший ничего не ответил. Только чуть поморщился, словно страдал от застарелой зубной боли и прислушивался к ней, к очередному уколу,
неизбежному и заранее опостылевшему. Прошло еще минуты три, прежде чем он вновь заговорил.
– Вам, наверно, трудно было лететь на нашем корабле? Вы не привыкли к таким перегрузкам.
– Да, – согласился я.
– Голова болит? – спросил он.
Я не ответил, потому что увидел, что его настиг новый укол боли.
– Голова болит? – спросил он снова. И добавил, словно извинялся:
– К сожалению, ваши корабли сюда прилетают редко.
Только теперь, отъехав несколько километров от космодрома, мы очутились в новой стране. До того был планетный вокзал, а они одинаковы во всей
галактике. Они безлики, как безлики все вокзалы, уезжают ли с них поезда, улетают ли самолеты, стартую ли космические диски.
И чем дальше мы отъезжали, тем особенней, неповторимей становился весь мир вокруг, потому что здесь, вне большого города, легко воспринимающего
моды галактики, все развивалось своими путями и лишь деталью, мелочью могло напоминать виденное раньше. Но, как всегда, именно мелочи скорее
останавливали взгляд.
Было интересно. Я даже забыл о боли в голове и дурноте, преследовавшей меня после посадки. Я чувствовал себя бодрее, и воздух, влетавший в
открытое окно машины, был свеж, пахнул травой и домашним теплом. На окраине города, среди невысоких зданий, окруженных садами, мой
спутник снизил скорость.
– Вам лучше, надеюсь? – спросил он.
– Спасибо, значительно лучше. Мне нравится здесь. Одно дело читать, видеть изображения, другое – ощутить цвет, запах и расстояние.
– Разумеется, – согласился мой спутник. – Вы остановитесь пока у меня. Это удобнее, чем в гостинице.
– Зачем же? – сказал я. – Я не хочу вас стеснять.
– Вы меня не стесните.
Машина свернула в аллею, огибавшую крутой холм, и вскоре мы подъехали к спрятавшемуся в саду двухэтажному дому.
– Подождите меня здесь, – сказал мой спутник. – Я скоро вернусь.
Я ждал его, разглядывая цветы и деревья. Я чувствовал себя неловко оттого, что вторгся в чужую жизнь, не нуждавшуюся в моем присутствии.
Окно на втором этаже распахнулось, худенькая девушка выглянула оттуда, посмотрела на меня быстро и внимательно и согласно кивнула головой, не
мне, а кому-то стоявшему за ее спиной. И тут же отошла от окна. И мне вдруг стало легко и просто. Что-то в лице девушки, в движении
рук, распахнувших окно, во взгляде, мимолетно коснувшемся меня, отодвинуло в глубину сознания, стерло превратности пути, разочарование, вызванное
сухой встречей, неизвестно чем чреватую необходимость прожить здесь два или три месяца, прежде чем можно будет отправиться в обратный путь.
Я был уверен, что девушка спустится ко мне, и ожидание было недолгим. Она возникла вдруг в сплетении ветвей, и растения расступились, давая ей
дорогу.
– Вам скучно одному? – спросила она, улыбаясь.
– Нет, – сказал я. – Мне некуда спешить. У вас чудесный сад.

Девушка была легко одета, жесты ее были угловаты и резки.
– Меня зовут Линой, – сказала она. – Я покажу вам, где вы будете жить. Отец очень занят. Больна бабушка.
– Простите, – сказал я. – Ваш отец ничего не говорил мне об этом. Я поеду в гостиницу…
– И не думайте, – возразила Лина. Ее глаза были странного цвета – цвета старого серебра. – В гостинице будет хуже. Там некому за вами присмотреть.
А нас вы никак не стесните. Он поручил мне о вас заботиться. А сам остался с бабушкой.

Наверно, я должен был настоять на переезде в гостиницу. Но я был бессилен. Мной овладела необоримая уверенность, что я очень давно знаком с
Линой, с этим домом-садом, что принадлежу этому дому, и все во мне воспротивилось возможности покинуть его и остаться одному в безликом
равнодушии гостиницы.
– Вот и отлично, – сказала Лина. – Дайте мне руку. Пойдем в дом.
Лина показала комнату, в которой мне предстояло жить, помогла разобрать вещи, провела в бассейн с теплой, бурлящей колючими пузырьками водой.
Бассейн был затемнен почти сомкнувшимися над ним ветвями деревьев. Потом она увела меня на плоскую крышу дома, где расположился ее шумный
зоопарк – полосатые говорящие кузнечики, шестикрылые птицы, синие рыбки, дремлющие в цветах, и самая обычная для меня, но крайне ценимая здесь
земная кошка. Кошка не обратила на меня никакого внимания, и Лина сказала:
– А я была уверена, что она обрадуется. Даже обидно.
Лина оставалась со мной до самого вечера, и я мало кого видел, кроме нее. Иногда Лина просила прощения и убегала. Я говорил: “У вас же,
наверно, много дел. Не обращайте на меня внимания”. Но как только я оставался один, возвращалось тягостное ощущение одиночества, физического
неудобства и тоски. Я подходил к полкам с книгами, вытаскивал какую-нибудь из них и тут же ставил на место, выходил в сад, и возвращался снова в дом,
и все время прислушивался к звуку ее шагов. Лина прибегала, касалась меня кончиками пальцев и спрашивала:
– Вы не соскучились?
И я отвечал:
– Немного соскучился.
Раз я решился и даже рассказал ей о том, как меня излечивает от недомоганий и дурных мыслей ее присутствие. Лина улыбнулась и ответила,
что к ужину вернется ее брат, привезет лекарства, которые излечат меня от последствий перелета.
– К утру вы будете как новенький. Все исчезнет.
– А вы?
– Я?
– Вы не исчезнете? Как добрая волшебница?
– Нет, – сказала Лина уверенно. – Я буду завтра.

За ужином вся семья, кроме больной бабушки, собралась за длинным столом. Неожиданно для меня обнаружилось, что в доме, который казался
совершенно пустым, живет не меньше десяти человек. Хозяин дома, усталый и бледный, сидел рядом со мной и следил за тем, чтобы я выпил все лекарства,
привезенные его сыном, студентом-медиком. Лекарства, как им и положено, оказались неприятными на вкус, но я был послушен и никому не сказал, что
единственным настоящим и безотказным лекарством считаю Лину. Лина сочувствовала мне и даже морщилась, если в ходе лечения мне попадалась
особо отвратительная таблетка.
Хозяин дома сказал, что его матери лучше. Она уснула. Несмотря на усталость и бледность, он был разговорчив, смешлив и являл собой контраст
тому угрюмому человеку, который встретил меня на космодроме. Тогда он был обеспокоен состоянием матери, теперь же…
– Она проснулась, – сказал вдруг хозяин.
Я невольно прислушался. Ни кашля, ни вздоха – в доме абсолютная тишина.
– Я поднимусь к ней, – сказал его сын. – Ты устал, отец.
– Что ты, – возразил хозяин. – У тебя завтра занятия.
– А разве ты свободен?
– Мы пойдем вместе, – сказал отец. – Извините.
Лина проводила меня до комнаты и сказала:
– Надеюсь, вы уснете.
– Обязательно, – согласился я. – Особенно если среди лекарств было и
снотворное.
– Разумеется, было, – сказала Лина. – Спокойной ночи.

Я и в самом деле быстро заснул.
На следующий день я встал совершенно здоровым. Я поспешил в сад, надеясь встретить Лину. Она меня ждала там, у бассейна. Я хотел было
рассказать ей, как хорошо я спал, как я рад этому душистому утру и встрече с ней, но Лина мне и рта не дала раскрыть.
– Ну и отлично, – сказала она, словно прочла мои мысли. – Бабушке тоже лучше. Сейчас отец отвезет вас в институт. А вечером я буду ждать. И вы
расскажете, как работаете, что интересного увидели.
– Вы и сами догадаетесь.
– Почему?
– Вы можете читать мысли.
– Неправда.
– Я не могу ошибиться. Вы ведь не стали дожидаться, пока я сам скажу, как себя чувствую. Вчера ваш отец поднялся из-за стола, потому что
проснулась бабушка. А в доме было тихо. Он ничего не мог услышать.
– Все равно неправда, – сказала Лина. – Зачем читать чужие мысли? И ваши в том числе.
– Незачем, – согласился я. И мне было чуть грустно, что Лине дела нет до моих столь лестных для нее мыслей.
– Доброе утро, – сказал отец Лины, спускаясь в сад. – Вы сегодня совсем здоровы. Я рад.
– Все-таки я прав, – сказал я тихо Лине, прежде чем последовать за ее отцом.
– Зачем читать мысли? – повторила она. – У вас все на лице написано.
– Все?
– Даже слишком много.

Прошло несколько дней. Днем я работал, а вечером бродил по городу, выбирался в поля, в лес, к берегу большого соленого озера, в котором
водились панцирные рыбы. Иногда я был один, иногда с Линой. Я привык к моим хозяевам, познакомился еще с двумя или тремя инженерами. Но при всей
обычности моего существования меня ни на минуту не оставляло ощущение действительной необычности окружающих людей. Я почти уверился в их
способности к телепатии.
Порой я чувствовал себя неловко с Линой, потому что ловил себя на какой-нибудь мысли, которой не хотел бы делиться с ней. Мне казалось, что
она слышит беззвучные слова и посмеивается надо мной.

Раз я шел по улице. Улица была зеленой и извилистой, как почти все улицы в том городе. Передо мной шли мальчишки. Они гнали мяч, а я шел
сзади, смотрел и боролся с желанием догнать их и ударить по мячу.
Я не заметил торчащего из земли корня. Споткнулся, упал, ушибся коленом о камень, и боль была так неожиданна и резка, что я вскрикнул. Мальчишки
остановились, будто мой крик ударил их. Мяч одиноко катился под откос, а они забыли о нем, обернулись ко мне. Я попытался улыбнулся и помахал им
рукой – идите, мол, дальше, догоняйте свой мячик, пустяки, мне совсем не больно. А они стояли и смотрели.
Я приподнялся, но встать не смог. Видно, растянул сухожилие. Мальчишки подбежали ко мне. Один, постарше, спросил:
– Вам очень больно?
– Нет, не очень.
– Я сбегаю за врачом, – сказал другой.
– Беги, – сказал старший. – Мы подождем здесь, пока ты вернешься.
– Да что вы, ребята, – сказал я. – Растянул сухожилие. С кем не бывает?
Сейчас пройдет.
– Конечно, – ответил старший.
И, как будто послушавшись его, боль ослабла, спряталась. Мальчишки смотрели на меня серьезно, молчали. Только самый маленький вдруг заплакал,
и старший сказал ему:
– Беги домой.
Тот убежал.
Подошел врач. Он жил, оказывается, в соседнем доме. Осмотрел ногу, сделал укол, и мальчишки сразу исчезли, лишь стук мяча еще некоторое время
напоминал о них. Врач помог мне добраться до дома. Я отказывался, уверял его, что дойду и сам.
– Мне уже не больно. Больно было только в первый момент. Мальчики могли бы подтвердить.
– Вы гость у нас? – спросил врач.
– Да.
– Тогда понятно, – сказал врач.
Дома, несмотря на ранний час, все были в сборе. Бабушке стало хуже. Настолько, что надо было срочно везти в больницу, оперировать.
Я подошел к Лине. Она была бледна, под глазами синяки, лоб морщился.
– Все обойдется, все будет хорошо, – сказал я.
Она не сразу расслышала. Оглянулась, будто не узнала.
– Все обойдется, – повторил я.
– Спасибо. Вы упали?
– Ничего страшного. Уже не больно.
– А бабушке очень больно.
– А почему ей не сделают укол? На меня он подействовал сразу.
– Нельзя. Уже ничего не помогает.
– Я хотел бы быть чем-нибудь полезен.
– Тогда уйдите. – Она сказала, явно не желая меня обидеть. Ровным, бесцветным голосом, будто попросила принести воды. – Отойдите подальше. Вы
мешаете.
Я ушел в сад. Я был лишним. Я и в самом деле старался не обижаться. Ей
ведь плохо. Им всем плохо.
Я видел, как они уехали. Я остался один в доме. Поднялся наверх, в зоопарк. Кошка узнала меня, подошла к сетке и потерлась о нее, выгибая
хвост. Домашним кошкам не положено жить в клетках, но она была здесь экзотическим, редким зверем. Я тоже был редким зверем, который не понимал
происходившего и не мог рассчитывать на понимание. А ведь мне казалось, что мы с этими людьми стали близки. Моя неполноценность обнаружилась в
неподходящий момент, но в чем неполноценность? Я понимал, что надо поехать в больницу, – там я узнаю нечто важное. Никто не звал меня туда, и, вернее
всего, мое присутствие будет нежелательным. И все-таки я не мог не поехать. Меня никто не остановил у входа в больницу. Лишь девушка у серого
пульта спросила, не помочь ли мне. Я назвал имя бабушки, и девушка проводила меня до лифта. Я шел по длинному коридору, странному, совсем не больничному коридору.
Вдоль стен его стояли кресла, вплотную друг к другу. В креслах сидели люди. Они были здоровы, совершенно здоровы. Они сидели и молчали, и им
было больно.
У матовой двери в операционную я увидел моих друзей. И Лину, и ее отца, и братьев. Тут же, в соседних креслах, сидели наши общие знакомые – те,
кто работал вместе с нами, жил рядом. Лина взглянула на меня. Зрачки ее скользнули по моему лицу. И в них была боль. Я опустился в свободное кресло. Неловко было рассматривать людей, которым до меня нет дела. Я уже знал то, что казалось тайной час назад. Ждать пришлось недолго. Неожиданно, словно невидимый колдун провел над ними ладонью, они ожили, просветлели, зашевелились. Кто-то сказал: “Дали наркоз”. Они договорились, кто останется дежурить здесь, кто вернется после операции, когда наркоз перестанет действовать. Лина подошла ко мне. Я встал.
– Извините, – сказала она. – Я очень виновата, но вы же понимаете…
– Понимаю. Как же я могу сердиться? Мне только грустно, что я чужой.
– Не надо. Вы ведь не виноваты.
– Знаете, когда я сегодня упал, ко мне подбежали ребята. И оставались рядом, пока не пришел доктор.
– А как же иначе?
К нам подошел ее отец.
– Спасибо, что вы пришли, – сказал он. – Захватите, пожалуйста, с собой Лину. Мы тут без нее справимся. Профессор уверил меня, что операция
пройдет удачно.
– Я останусь, отец, – сказала Лина.
– Как знаешь.
– Поймите, – сказала Лина, когда отец отошел. – Очень трудно было бы объяснить все с самого начала. Для нас это так же естественно, как есть,
пить, спать. Детей учат этому с первых дней жизни.
– Это всегда так было?
– Нет. Мы научились этому несколько поколений назад. Но потенциально это было всегда. Может, и в вас тоже, скрытое в глубине мозга. Даже
странно думать, что другие миры лишены этого. Ведь в каждом разумном существе живет желание обладать такой способностью. Неужели нет?
– Да, – сказал я. – Если рядом с тобой человеку плохо. Особенно если плохо близкому человеку. Хочется разделить боль.
– И не только боль, – возразила Лина. – Радость тоже. А помнишь первый день? Когда ты прилетел? Ты себя гадко чувствовал. Отец мало чем мог тебе
помочь – основной груз бабушкиной боли падает на него, он сын. Даже встречая тебя на космодроме, он должен был помогать бабушке. А это тем
труднее, чем дальше ты от человека, которому помогаешь. А тебе показалось, что отец невежлив. Правда?
– Не совсем, но…
– А ведь ему пришлось еще взять на себя и твою дурноту. Ты гость. И у тебя болела голова.
– Жутко болела.
– Я просто удивляюсь, как отец доехал до дома. И он сразу сменил меня у бабушкиной постели. Я увидела тебя в окно, и ты мне понравился. Я
оставалась с тобой весь день, и весь день из-за тебя у меня разламывалась голова.
– Прости, – сказал я. – Я же не знал.
Я подумал, что именно сейчас, в больнице, мы незаметно перешли на “ты”. Наверно, следовало бы сделать это раньше.
– Прости, – повторил я.
– Но ведь так даже лучше. Представляю, как бы ты расстроился, узнав об этом.
– Я бы уехал.
– Я знаю. Хорошо, что ты не уехал. А теперь иди. Я вернусь утром. И постучу к тебе в дверь. Мы договорим.
Я вновь миновал длинный коридор больницы, где сидели родственники и друзья тех, кому плохо. Они пришли сюда, чтобы разделить боль других
людей. И не было никакой телепатии. Просто люди знали, что нужны друг другу. Я добрел до дому пешком. Чуть побаливала нога, но я старался не думать
о боли. Иногда она возникала и пыталась овладеть мною. И тот из прохожих, кто оказывался ко мне ближе всех, оглядывался, смотрел на меня, и мне
сразу становилось легче. Но я прибавлял шагу, чтобы не утруждать людей. Мне встретились молодые женщины. Они несли по большой охапке цветов. Они
смеялись, болтая о чем-то веселом. Они увидели мою постную физиономию и наградили меня своей радостью. Чужая радость обдала меня душистыми свежими брызгами. Старик, сидевший на лавочке опершись о трость, подарил мне спокойствие. Так бывало со мной и раньше, но я не замечал связи между своими ощущениями и другими людьми.

Им и труднее и легче жить, чем нам. Они могут дарить и принимать дары, вернее – должны. Ни один из них не может отгородиться от людей потому, что
если мы видим человеческие слезы, то они чувствуют их. А ведь зрение куда менее совершенно. В тот день я стал завистником. Я завидую им и даже порой чувствую к ним нечто вроде неприязни. Я всегда буду чужим для них, как нищий среди щедрых богачей. Я могу принимать дары, но не способен дарить сам.

Когда настал срок, я улетел на Землю. На космодром меня провожала только Лина. С остальными я простился в городе. Так было уговорено
заранее.
– Я хотела бы улететь с тобой на Землю, – сказала Лина.
– Нет, – сказал я. – Ты же знаешь. На Земле тебе будет слишком трудно. Ты же не сможешь делить только мою радость и только мою боль.
– Не смогу, – согласилась Лина. – Ты прав. И это очень печально.
– А я не смогу жить с тобой, понимая, как ты одинока, и не в силах прийти к тебе на помощь, если моя помощь станет тебе нужна.
– Но, может, ты все-таки останешься с нами? Здесь? Со мной? – В голосе ее не было уверенности.
– Ты вспомни, – сказал я, – тот день, когда твоей бабушке сделали операцию, я пришел к вам, но я был слепым между зрячими. Я не смогу
остаться.
Это все уже было сказано и вчера и позавчера. Мы лишь повторяли диалог, зная, чем он закончится, но мы не могли не повторить его, потому что
оставалась нелепая надежда, будто можно найти какой-то компромисс, что-то придумать, и тогда не будет нужды расставаться.

А когда я уже стоял у трапа, Лина подошла ко мне совсем близко, так что я видел черные точки в ее серебряных глазах, и сказала:
– Запомни, каково мне сейчас.
И к моей тоске прибавилась ее тоска, и стало темно, и я схватился за ее руку, чтобы не упасть. Но никто из проходивших мимо пассажиров не помог
мне, не разделил со мною эту тоску, потому что в жизни есть моменты, когда надо удержаться от того, чтобы прийти на помощь. Потом был путь, перегрузки и тряска. Пересадки в неуютных, пахнущих металлом и разогретым пластиком грузовых портах, безликие гостиницы и пресные завтраки у блестящих одинаковых стоек буфетов. Но я был совершенно здоров и чувствовал себя отлично. Я знал, почему – там, далеко, Лина сидит в своей комнате на втором этаже и сжимает ладонями голову – так больно и дурно ей. И я был сердит на нее, я старался убедить ее – забудь обо мне, глупая, милая, не отнимай у меня эту боль…
Мне так хочется вернуться туда, но я никогда не смогу этого сделать.

Leave a Comment