Из воспоминаний (часть 4)

Удивительно, но из своего детства я больше всего помню не рутину школа-дом-танцы-музыкалка – и запойное чтение всегда, в любом положении, а летние месяцы.

С конца мая и до последних дней августа я жила у бабушки либо в деревне, либо – в ее заменителе, частносекторном уголке города Луганска, где маленькие одноэтажные домики, утопавшие в зелени, прилегали к заводу-гиганту, снабжавшему Союз тепловозами до самой перестройки. Улица была заселена ровесниками, которые стали бабушками и дедушками примерно в одно и то же время: начале 80-х, к ним мы и приезжали кто из других городов, а кто – из загазованных спальных районов, отдохнуть, поесть фруктов-овощей, дать родителям сделать ремонт или съездить на море.

Когда я сейчас думаю о наших бабушках и дедушках, казавшихся тогда древними стариками, я вдруг понимаю, что им в то время исполнилось 50-60 лет, они были чуть старше нас теперешних или в нынешнем возрасте наших родителей. А тогда казались живыми ровесниками чуть ли не египетских пирамид 🙂 Они не просто помнили войну – многие из них воевали или работали на фронт, пережили оккупацию, но в нашем детском сознании что Великая Отечественная, что война с Наполеоном – все было где-то в седой древности, “когда не было на свете мамы и папы”, а значит – целую вечность назад.

Мы не особо интересовались жизнью дедушек и бабушек, сутками пропадая по окрестностям, объедая поочередно кусты крыжовника, смородины, шелковицы, абрикосы и вишни, мели все немытым прямо с деревьев – и хоть бы кто когда помучился животом. С большим трудом нас загоняли обедать, а ужинать мы часто предпочитали печеным на костре картофелем – который тягали из погребов и пожирали прямо в пепле с солью. Мы действительно предпочитали общество друг друга – но кое-что из биографии соседей я все же запомнила. Иногда бабушка собиралась с подружками-соседками “на поговорить под семечки” – и выяснялись прелюбопытнейшие, а иногда и откровенно страшные подробности жизни обитателей нашей улицы.

Скажем, напротив дома бабули жила семейка, количество членов которой никогда не удавалось выяснить наверняка. Аксакалами рода были тетя Тома в вечно засаленном гразнейшем халате неопределенного цвета и дед Витя, бОльшую часть времени проводивший в состоянии задумчивого подпития за курением беломора. Все летние месяцы дед Витя ходил в двух предметах туалета: кепке цвета асфальта и невообразимо заношенных штанах, стоявших от грязи колом. Тщедушное тельце и впалая грудь деда Вити практически все время сотрясались жутким утробным кашлем – а изо рта торчала бессменная папироса. Однажды бабушкины подружки как-то подзабыли, сколько мне лет – и начали обсуждение прошлого тети Томы. Я с ужасом узнала, что эта когда-то явно симпатичная женщина необычного типа – с светло-голубыми глазами, смуглой кожей и черными волосами – является не просто матерью трех детей непростой судьбы. А женщиной, предпочитавшей простым абортам – искусственные роды на очень больших сроках. На сильно больших, когда до родов оставались считанные недели. Выносив дитяток до практически срока родин, тетя Тома ходила к какой-то то ли бабке, то ли цыганке – и травила плод, не становясь даже на учет у врача. Ну был живот и нет живота, делов куча. Уже тогда услышанное показалось мне невообразимо страшным – и я смотрела на тетю Тому как на какую-то сказочную ведьму, убивавшую своих детей особенно изощренными способами.

Сейчас осмыслить выбор этой женщины у меня не получается в принципе – становясь матерью, перестаешь испытывать детский тип ужаса и начинаешь совершенно отчетливо понимать, ЧТО ИМЕННО творила тетя Тома со своими нерожденными детьми.

Впрочем, с рожденными – история тоже не менее мрачная. Старшая дочка тети Томы Светлана, чуть постарше моей мамы, носившая всю жизнь мелкую завивку, синие стрелки и умопомрачительные кукольные ресницы, нарощенные при помощи туши “Ленинградская, прожила жизнь “женщины в поиске”, меняя мужчин со скоростью близкой к световой. В моей памяти остался самый “долгий” муж, усатый красавец с неизвестными именем, которого и сама Светка, и все соседи звали просто Румын. Румын был невообразимо моден в джинсовке, остроносых сапогах на каблуке, полудлинными волосами и фигурно выстриженными усами в стиле “Песняров”, занимался темными делишками и периодически селил в доме, где и так проживало множество взрослых людей, еще и гостей с Кавказа. Поэтому моя дружба с дочерью Светланы Ленкой, прижитой той невесть от какого по счету мужа – свелась на нет после нескольких истерик бабушки, не пускавшей меня в этот притон даже на расстояние трех метров.
Второй дочерью тети Томы и деда Вити была Галина, странного вида тщедушная сутулая серая мышь, любимым занятием которой было стоять у ворот недалеко от папаши и раскачиваться из стороны в сторону.

Галина нашла себя в беспорядочной половой жизни с самого подросткового возраста, и если сестрица Света еще хоть как-то успевала сходить в ЗАГС будучи первенцем, а значит – крепкой теткой в теле, рожденной еще до того, как родители наполнили свои гены последствиями развеселого образа жизни; то Галина – довольствовалась пьяными объятьями сменявших друг друга кавказских джигитов, невесть от кого прижила двух рахитичных детишек, названных Ириной и Игорем, чьи судьбы были предопределены еще в материнской утробе, что, собственно, не замедлило сбыться: Ира стала районной потаскухой, Игорь – пошел на зону по малолетке.

Младшеньким отпрыском тети Томы и деда Вити был мелкий низенький Толик по кличке Кошак, начавший пить едва ли не с пеленок. Одна из Кошаковых любовниц однажды озадачила нас, четырнадцатилетних девиц, едва завершивших игры с куклами, томной подробностью на тему “Я и Кошак в постели шесть часов подряд”. До сих пор этот подвиг разведчика кажется мне сильно преувеличенным, но тогда, вспоминая хиленькое тельце и впалую грудь вышеозначенного героя-любовника, мы с подружками изволили любовнице не поверить совершенно категорическим образом, обидев дамочку по самое немогу. Самое удивительное, что никакой алкоголь не вышиб в нем остатков человечности – и в эту войну он несколько раз помогал бабушке с мелким ремонтом дома и какими-то поручениями, а потом тихо помер, не оплаканный никем, кроме бабушки и нескольких соседок.

Я довольно подробно описываю эту семейку, чтобы рассказать самую удивительную историю, связанную с ней. Однажды тихим августовским вечером мы, играя возле нашего двора, вдруг увидели вроде бы Галину. Но совершенно точно не Галину – а прекрасно одетую молодую женщину с внешностью и даже стрижкой Гали, идущую под руку с высоким красавцем мужем и катящую коляску с милейшим кудрявым ребенком. Сказать, что все мы застыли в немой сцене из “Ревизора”, – означало ничего не сказать, это был чисто кинематографический кадр с выпадавшими из рук скакалками, выкатывающимся на дорогу мячиком, засунутыми и не вытащенными изо рта яблоками и грушами. Взрослые не отставали от нас – и молодая женщина шла через буквально музей восковых фигур, втянув голову в плечи и явно нервничая. Она постучала в калитку тети Томы, а мы, изнывая от любопытства, боролись с искушением немедленно вломиться и все подслушать и подсмотреть. Думаю, взрослые не делали этого же исключительно из нежелания глупо выглядеть в наших глазах.

Минут через пять калитка распахнулась, оттуда пулей вылетела рыдающая гостья, за ней семенил растерянный муж с коляской и ребенком на руках. Женщина вслепую ломанулась прямо, куда глаза глядят, ну и, собственно, влетела к нам в ворота. Где ее отпаивала валерьянкой моя бабушка, и мы все слушали сногсшибательную историю, которая – случись она в кино – немедленно бы вызвала бурю эмоций с криками “че за хрень, так не бывает”. Бывает, друзья мои, бывает.

Оказывается, в тот год тетя Тома родила не одну Галину, она родила двойню и оставила в роддоме вторую девочку, не сказав никому ни слова. Девочку удочерили практически сразу – она попала в семью учителей. Я не помню ее имени, назовем ее для примера Наташей. Наташа была однояйцевым близнецом с Галиной, их сходство совершенно потрясало: у них были одинаковые стрижки, одинаковый цвет глаз, только Наташина сутулость могла называться легкой, а у Гали со спиной все было сильно запущенно. Наташа стала учителем музыки, очень удачно вышла замуж и сильно больная мама решила открыть ей тайну усыновления. Наташа решила разыскать мать – и вот нашла. И рыдала она потому, что тетя Тома, с прищуром оглядев пришедшую к ней кровиночку, спросила только: “Ты че сюда пришла, тебя звал кто?”

Кое-как успокоившись, Наташа исчезла – чтобы больше никогда не появляться. А семейка напротив продолжила жить в том же режиме – с пьянками-гулянками, заезжими кавказцами, мутными делишками и подпольной торговлей самогонкой, а то и чем похуже.

А я с тех пор знаю, что даже однояйцевые близнецы в разных условиях могут прожить вовсе не одинаковую жизнь. Какова судьба Наташи я не знаю, а Галина однажды уехала с какими-то чуваками – и больше не возвращалась. Ее детей доглядывали всем скопом родственники, пока они не пошли своим жизненным путем, в котором, уверена, было слишком мало света и слишком много тьмы.

Остальные соседи были не менее интересными. Через два дома от нас жил бравый военный летчик Николай Алексеевич, статный красавец, отец двух сыновей и муж очень доброй, но очень невзрачной тети Дуси. Тетя Дуся была лучшей подругой бабушки, всю жизнь страдала от похождений Николая Алексеевича, и с этим семейством мы оказались завязаны системой сложных амурных отношений. После смерти тети Дуси Николай Алексеевич предлагал бабушке руку и сердце и, отвергнутый, страшно обиделся на нее до конца дней. Младший сын тети Дуси всю юность без взаимности сох по моей маме, и то, что он остался к ней неравнодушен будучи отцом двоих детей, видела даже я будучи подростком. Когда мама вышла замуж, Виктор женился на девушке с внешностью ангела и хваткой питбуля – они родили двух детишек и старший их сын все детство сох уже по мне. Так же без взаимности. Я же сохла по единственному ребенку старшего сына тети Дуси и Николая Алексеевича. Тоже без взаимности.

Супруга дяди Вити, тот самый ангел с хваткой питбуля, заразила дядю Витю тем, что во времена наших бабушек называлось “куркульством”, то есть жаждой денег. Даже в Чернобыль дядя Витя отправился чтобы заработать побольше денег. Вернулся тяжелым инвалидом, но на заработанные деньги семья завела бизнес, встала на ноги – и устроила своему сыну великолепный брак по расчету с дочерью одного авторитетного человека. Дочь с виду была похожа на Проню Прокоповну, и смазливенький муж пришелся дамочке очень кстати. Вскоре смазливенького мальчика было не узнать – превратившийся в хряка, он перестал здороваться со всеми вокруг, считая их недостойными его величества. Не знаю, что сталось с ним теперь, знаю, что война разрушила многие дома и многие хозяйства.

В середине улицы жили еще две семьи, с чьими детьми-внуками я дружила. Тишайшая бабулька Кирилловна с мужем, мать единственной дочери Надежды, рыхлой, болезненной и ленивой, которая в самый расцвет застоя оторвала себе такого мужа, что вся наша улица лежала в коматозном состоянии. Бесцветная Надька рубенсовского типа имела красавца-мужа, сильно похожего на актера Артура Ваха – и как только я стала чего-то понимать в жизни, я и задала бабушке вопрос, как такой красавец мог жениться на Надьке. История этой свадьбы тоже могла бы быть положена в основу мыльной оперы из жизни комсы. Итак, в анамнезе у нас имелся молодой комсомольский вождь Валентин и крайне непривлекательная, но активная и умная Надежда, положившая глаз на Валика и попытавшаяся сначала увлечь его при помощи обычных женских штучек. Увы и ах, Валик имел невесту-красавицу и Надеждины потуги обратить на себя внимание разбивались о его категорическое нежелание видеть в Наде женщину. Интриги тоже не приносили своего плода – и тогда на одном из слетов, воспользовавшись отсутствием невесты, Надя тупо подпоила Валика и уложила его в свою постель. Результатом стала беременность – и поход Надежды к секретарю райкома комсомола с заявлением на подлого Валика, который воспользовался случаем и грубо овладел девушкой против ее воли. Валика вызвали на ковер и предложили выбор: либо свадьба и комсомольские крестины младенца, либо – заявление на стол, исключение из комсомола и прощай карьера, здравствуй, зона.

Нужно ли говорить, что выбрал Валик? С его младшей дочерью я и дружила в детстве. Старшая, плод той самой безумной ночи, стала гигантской девицей гренадерского вида, такой же рыхлой, как мать, уже в двадцать лет обладавшая выдающейся задницей и таким же безразмерным самомнением. Младшая – тоже крупная, но посимпатичнее, рано вызрела и впервые преподала мне урок о том, что проституция у женщины – иногда является качеством врожденным.

Впервые получить ништячок за любовь нам предложили лет эдак в 12-13.

Предложившего звали Тимуром, и эта колоритная личность с ушами, стоявшими строго перпендикулярно голове, все детство убивалось по мне так, что над нами даже не издевались взрослые. К Тимкиной семье на улице относились с настороженным предубеждением – его дед во время войны был полицаем. Я почти не помню этого полностью лысого дедугана, он умер, когда я была ребенком. А вот бабушку Тимура помню прекрасно – она никогда не улыбалась и старалась лишний раз не выходить на улицу, хотя, раз дед остался жив и семью не выслали, значит, ничего особенно страшного для соседей он не сделал. Тимкина мама, красавица с косой в руку и лицом-сердечком, вышла замуж за некогда красивого парня, увезшего ее на много лет на остров Шпицберген на заработки. Парень оказался очень жестоким – и Тимка шепотом рассказывал мне, что у мамы на груди есть шрам от отцовского ножа.

Не знаю, насколько это правда, но, видимо, полицайские гены, смешавшись с генами шпицбергенского рабочего, дали совсем уж взрывоопасную смесь – с самого детства я помню тяжелый Тимкин взгляд и его бесконечные погони, где он старался как можно крепче схватить меня за руку и сжать в обьятьях.

Подросши, Тимка объявил, что ему купили новый велосипед, а еще вполне хорошую “Украину” он готов отдать той, которая отправится с ним в сараюшку целоваться. Я брезгливо пожала плечами, хотя о велосипеде мечтала все детство и юность, а Валюня, та самая моя подружка, дочь комсомольского вожака, покрутила у виска и сказала, что я полная дура, если упускаю такой шанс. В результате “Украина” досталась ей, а я до сих пор не жалею, что тот момент выбора – продать себя или нет даже за очень ценную вещь, оказался для меня безвариантным.

В последний раз Тимка спрашивал меня, согласна ли я пойти за него замуж – лет в семнадцать. Интонация вопроса была таковой, что наиболее она подходила для картины “Допрос Ульяны Громовой нацистскими карателями”, и на мое решительное “Нет”, последовало: “Как бы тебе не пожалеть”. Через год Тимур был женат на девочке из бедного района города, родившей совершенно больного ребенка с ангельской внешностью. Синие глаза, пшенично-золотые волосы – и прогрессирующий паралич. Девочка перманентно умирала, Аллочка, Тимина жена, промучалась с ней два года – а параллельно муж бил ее смертным боем, вытесняя все более жгучую злобу, терзавшую его. Наконец, девочка умерла, Аллочка ушла от Тимура – и недавно нашла меня в соцсетях. Она замужем, у нее чудесный поздний ребенок, девочка, и я надеюсь, она счастлива и не вспоминает свое замужество за внуком полицая.

Надо сказать, все эти жестокости, извивы судьбы и прочие сериальности – тогда, летними месяцами последних десятилетий существования СССР, были бесконечно далеко.

Мы были детьми, мы были здоровы, веселы и счастливы. Нам было нескучно вместе, мы бесконечно играли в войнушку, прятки, казаки-разбойники, догонялки… Или просто рассказывали друг другу истории. Сидели вечерами под звездами и мечтали о том, как вырастем и совершенно точно полетим в космос. Не хотели думать о школе – и мечтали о том, кем станем, когда вырастем.

У Рэя Бредбери есть совершенно уникальный роман “Вино из одуванчиков”, который я обожаю перечитывать. Его описание детства героя – в точности совпадают с моими ощущениями из того времени. Однажды, мне было лет 9, играя то ли в войнушку, то ли в очередные прятки – я вдруг посмотрела на небо, увидела розово-оранжевый закат, первые загоревшиеся звезды, ощутила под ногами тепло нагретой за день травы и земли, услышала радостные возгласы друзей – и вдруг поняла, что бессмертна и абсолютно счастлива. Впереди – бесконечное лето, школы не будет никогда, дома – под лампой сидит бабушка и мама и режут для варенья яблоки и абрикосы, папа играет в шахматы с другом, и все живы – и все так, как должно быть.

Это было одно из первых воспоминаний, когда я ощутила себя не просто собой, а частью чего-то огромного, прекрасного и вечного. Это одно из тех воспоминаний, которые я храню в отдельной части души и достаю их, когда мне плохо или тяжело. В них все играют важную роль: пораженная полиомиелитом Анечка, родившая вопреки приговорам врачей нашего товарища по играм Мишку; угрюмый Тимка, пытающийся догнать и сделать мне больно; томная Валюня и худущая Янка с прямыми соломенными волосами; хвостиком таскающийся за мной Лешка и его друг Сашка, таскавшийся хвостом из солидарности; привезенный из Киева после Чернобыля к бабушке столичный Сашуня, шугавшийся нашей полудеревенской жизни; периодически снисходивший до нас Сашенька, моя первая любовь… а также все дедушки и бабушки, тетя Тома и дед Витя, Николай Алексеевич и тетя Дуся, Кирилловна и ее супруг, чье имя я позабыла, наша соседка тетя Валя, пример бескорыстной любви, которую всю жизнь дарил ее муж дядя Петя, взваливший на себя не только ее, свою первую любовь, вышедшую замуж за другого, родившую сына-дебила (в медицинском смысле слова, потому что рожден он был от тяжелого алкоголика всю беременность избивавшего и убивавшего тетю Валю) – но и всю ее семью. Все эти люди – неотъемлемая часть той прекрасной мозаики, которую я считаю самым счастливой частью своей жизни. Какими бы они ни были – какую бы жизнь ни прожили, все они дороги мне, потому что их истории помогали мне разбираться в жизни и себе… Это дорогого стоит.