К очередной годовщине незалежности

Мы с Настасьей обожаем Верку Сердючку, есть у нас такое guilty pleasure. Я считаю Данилко – одним из величайших комиков нашего времени, но то такэ, как говорится, скорее, обо мне вам больше скажет, чем о Данилко 🙂 Тем более, что речь сейчас не о нем.

Вчера весь вечер смотрели его клипы, потом как-то перескочили на Алену Винницкую, оттуда – на старые новогодние мюзиклы, где российские и украинские актеры-певцы вместе исполняли незатейливые песенки Меладзе…

И тут я, которая после донбасской войны старалась обходить все эти песни-вышиванки десятой дорогой, поймала себя на мысли, что отчаянно, до слез, скучаю. По тому времени. По той России, которая без скреп и величия, а просто страна, которая еще не разругалась с соседями, у которой еще нет Крыма и уже нет проблемной Чечни, у которой кучи нефтедолларов и население чувствует себя уверенно. Где есть надежды на будущее и первые попытки среднего класса путешествовать по миру. По той Украине, которая торгует, дружит, общается с Россией, чьи актеры-певцы-художники вместе снимают кино и участвуют в концертах, чьи границы с Россией – кое-где можно просто перейти по степи и даже не заметить. И нет войны, и все еще живы.

Сегодня наткнулась на ролик, снятый ко дню незалежности. Основной посыл – нам не 27, нам полторы тысячи лет. Какие-то уже незнакомые мне медийные личности, достойные тесного сотрудничества с Ломброзо, ходили на фоне достопримечательностей когда-то любимого моего Киева со странными лицами, а на фоне мелькали слова о том, что когда-то Украина основала ООН, Запорожскую сечь, крестила Русь, выигрывала войны с Византией. И я поняла, что для меня Украина осталась там, в клипах Верки Сердючки, она для меня – в этих наивных веселых стебных и самоироничных коротких фильмах, где разбитные, голосистые, где-то смешные, где-то – мудрые люди поют, танцуют, ругаются, дерутся, пьют горилку, целуются и создают тот сумасшедший яркий карнавал, с которым у меня всегда ассоциировалась страна мальв, сала, жита, горилкы, вышитых рубашек немыслимой красоты, южного темперамента и южной же придурковатости, выражающейся в желании подгрести под себя как можно больше, не думая о последствиях.

Украина для меня была такой разной, такой красочной, такой неожиданной. Вот – щелочной одесский юморец, узнаваемый говор, сумасшедшего какого-то, невероятного вкуса помидоры с Лимана и связка привезенных “бичков”. Вот – странный смурной Крым с его неведомыми татарскими проблемами и ласковым синим морем с невиданной красоты закатами и полнолуниями. Вот – донбасская степь, горнило, в котором выплавились сотня наций и народов в эдакий сплав культур, еще не Россия, уже не Украина, а какое-то перемешанное и невиданное галактическое образование, философский камень, превращающий попавшего туда то в золото, а то и в шлак – у кого каких примесей в характере больше. А вот и центральная Украина с ее черноземами, где прорастают даже палки заборов, воткнутые в землю, где народ щедрый на любовь и ненависть – потому что природа так же щедра к нему. Вот столица – гонористая и высокомерная, как все столицы, но тут же превращающаяся в хлебосольную хозяйку, если ты правильно подобрал к ней ключик. Запад – непонятный, прильнувший к своим Карпатам, делящий досуг между посещениями “цэрквы” и “мольфаров”, знавший другую империю, другие законы, шляхетски поглядывающий на остальных соседей.

Но ведь все вместе жили, где-то с друг другом целовались в десна, где-то – дрались до первой крови, а потом все вместе садились за стол, пили горилку, пели песни, танцевали и расходились по хатам с чувством глубокого удовлетворения от полезно проведенного времени.

И в общем ты смотрел на все на это, как на родного и дорогого человека, такого развеселого, чудаковатого, доброго и щедрого, который где-то может и выбесить, но которого все равно любишь, потому что свое же, родное. И ты не замечаешь, как в этом родном и своем что-то тлеет, что-то меняется – это же свое, на него не умеешь смотреть трезвыми и холодными глазами. Но однажды ты оборачиваешься – и вдруг вместо милых знакомых черт с хитрым прищуром глаз, россыпи родинок на виске, ямочек на щеках…. ты видишь оскал хищного зверя, смотрящего прямо на тебя белыми от ненависти глазами.

Если у вас хоть когда-нибудь сходил с ума близкий человек, по-настоящему сходил, в психиатрическом смысле слова – вы поймете, о чем я говорю. Ты получаешь не просто удар, ты получаешь удар в сердце, потому что ты же помнишь другое, ты же помнишь не то, что видишь сейчас своими глазами. Ты помнишь, как этот человек читал тебе книги и приносил игрушки, рассказывал небылицы и угощал пирожными, брал тебя с собой в походы на ближайшие луга и кормил с тобой нутрий размоченным хлебом. Но нет больше ни нутрий, ни цветов, ни небылиц. Человек рассказывает тебе о величии своего рода, который почему-то перестал быть крестьянским и стал царским, он милостиво разрешает тебе прислуживать ему, а если ты отказываешься – внезапно поднимает камень и бьет тебя в лицо. Ты больше ему не равен – ибо его разрывает от осознания своей божественной природы, тебе можно исключительно пресмыкаться или быть растоптанным.

И ты сначала не веришь, потом, вытирая раскровяненный камнем нос, рыдаешь, потом – на что-то надеешься, рвешься, пытаешься помочь… А потом разворачиваешься и уходишь. Слушая в спину проклятия… Тебе хреново, очень хреново. Иногда ты украдкой заглядываешь в знакомые окна – и видишь, как с каждым разом все становится хуже… Как ветшает когда-то уютный и чистый дом, а соседи навешивают на двери замки все больше и крепче. Как темнеют немытые окна и затягиваются паутиной углы. Как бросают несчастного уже самые близкие родственники – потому что он стал невыносим даже для собственной матери. А он, сидя посреди пыльной и темной гостиной, натирает корону из фольги и видит вокруг сияющую Вальгаллу. И ты уходишь – понимая, что ничего не поделаешь, нет сил, нет средств, нет уже даже желания что-то делать.

И ты открываешь семейный альбом, смотришь старые фотографии, и понимаешь, что бесконечно скучаешь по прошлому. По дурацким шуточкам, по хрюкающим нутриям, небылицам и своей детской вере в них, обидам, полевым цветам, приносимых из походов. Но все это – твоя проблема, потому что альбом – это все, что тебе остается. Больше у тебя ничего нет, кроме альбома и воспоминаний. Голова, конечно, понимает, что галоперидол, принудительное лечение, возможность ремиссии… Но даже если все это произойдет, то никто не останется прежним – ни родственник, ни ты, скользящий ставшим со временем равнодушным взглядом по шраму на лице. В одну и ту же воду нельзя входить дважды – и все, что тебе остается, – это сидеть на берегу этой реки и ждать, когда ты увидишь размоченные крошки хлеба. Возможно, они будут означать то, что нутрий снова кормят. Только уже не с тобой.