Как храбрец может быть трусом, или об интервью Доренко в студии Ю. Дудя

Юрий Дудь как журналист мне не очень нравится: в этом юноше с целлофановыми глазами присутствует не слишком большая начитанность, но большой апломб и некоторая однобокость суждений – и особенно это видно, когда он интервьюирует людей интеллектуально более развитых, чем он. Но помимо всех этих не очень любимых мной качеств – в нем есть особенно ценная для журналиста черта: отсутствие книксенов и припаданий на живот в присутствии мэтров и киломэтров. Именно поэтому его интервью я смотрю с удовольствием – “племя младое незнакомое” умудряется раскрутить мэтров на разговоры, которые они никогда бы не вели, если бы интервьюер выказывал нижайшее почтение и замирание во время внимания великим словам и многозначительным бровям внахмурку.

Особенно интересно было посмотреть на разговор Дудя с Сергеем Доренко, человеком, который, по своим собственным словам, “сделал Путина президентом”. Доложу вам, зрелище было ужасающим. В студию к человеку 1986 года рождения пришел человек, родившийся в 1959 году, то есть отчетливо годящийся журналисту в отцы. На “отце” с пузиком красовалась закидонистая футболочка, модные джинсики, стильная обувка – и главное, в кадре все время мельтешел красный велик, на котором Сергей Доренко даже прокатился, показательно управляя рулем парой пальцев (высший шик, демонстрируемый мальчишками с моего двора, которым необходимо было распустить перед нами, дамами, перья).

Дедушка сыпал молодежными сленгизмами, ненапряжно матерился и во всю старался предстать перед Юрием эдаким своим в доску чуваком. Сами по себе попытки пузатого морщинистого деда потрясти бритыми (чтобы напрочь скрыть седину) мудями и показать малолетке, что он еще огого орел – выглядели жалко. Но тут, так сказать, че поделать, у “хулителя и ниспровергателя” режимов жена молодая, ему надо соответствовать. Но меня поразило другое.

Больше часа мне как зрителю пришлось наблюдать волны страха, расползавшиеся от “великого политического игрока”, и страх этот провоцировал тощенький худенький парнишка, всех заслуг которого – что он занял нишу сетевой журналистики и стал типа открывателем жанра независимого интервью (я не буду озвучивать свои мысли, как так получилось, это к делу не относится вообще).

Я смотрела на Доренко, то ли специально, то ли случайно усаженного на стул, где удобно было сидеть худому, но крайне неудобно – откормленному человеку, и слушала того, кто когда-то просто разорвал мне мозг репортажами из Видяево и Чечни. Того, кто, казалось бы, совершал немыслимое по смелости – делая передачи, слишком откровенные и жесткие даже для телевидения нулевых. И этот кто-то вещал о Боре (Березовском), Игорьке (Сечине), Косте (Эрнсте), всегда с великим уважением – о “Владимире Владимировиче”, который очень внимателен к упоминаниям о себе, несанкционированным им самим… О квартирке в доме на Набережной, квартире “с историей”, о смене жен и равнодушии к детям. Доренко менял интонацию, уводил разговор в сторону (тут Дудь как клещ в него впивался и не давал сбить себя с толку словесными кружевами), жестикулировал, вставлял всяческие байки и анекдоты, метафоризировал без границ и показывал вроде как высокий класс импровизаций. То есть истошно пытался не отвечать на вопросы, как же так получилось, что сначала “он сделал Путина президентом”, потом обещал посадить его в железную клетку на Майдане, потом снова возлюбил его, как великого кормчего – и все это невзирая на ту пропасть, в которую катится страна.

И все это время менял хозяев и убеждения – как кто-то меняет костюмы к ужину.

Но все это не играло ровно никакой роли. Всю передачу – да и второй день подряд – меня мучает один вопрос. Он ведь не трус, Сергей Доренко. Он сын военного, он был в горячих точках, входил в растерзанные войной города Чечни вместе с солдатами первым из гражданских, смотрел в глаза вдовам Видяево, решался говорить то, чего не решался никто из его коллег. То есть он определенно не раз смотрел в глаза смерти и научился игнорировать ее. А потом… Потом он превратился в жителя дома на Набережной, фонтанирующего страхом, когда ему задаются неудобные вопросы, требующие честного ответа. На Доренко и его микромимику и микрожесты было просто тошно смотреть – настолько его периодически перекашивало, хотя он отлично контролирует мышцы лица.

Знаете, что я поняла? Что, оказывается, просто быть смелым на войне, когда все предельно просто: вот враг, вот ты, вот смерть, вот жизнь. Смелость там, где все просто, – оказывается, тоже проста и даже где-то естественна. А вот когда в кармане начинают шуршать приятные бумажечки, когда туловище заселяется в очень пафосное место, когда постепенно, кусочек за кусочком, продается совесть человека и профессионала – и за что, за материальные блага; когда заводишь дружбу даже не с пираньями, а с акулами и глубоководными монстрами… Вот тогда в душе навеки поселяется страх. И страх этих милых созданий, от которых зависит такая приятная новая жизнь с ее благами, и страх человека с очень, очень нечистой совестью, ведь душа еще как-то проживает на ее остатках, ведь она еще не окончательно издохла и разложилась. А значит, малейший шанс, что перед глазами вынут и разложат собственных демонов, вызывает такой животный ужас, что уже тело начинает реагировать соматически (лицо Доренко слишком часто становилось ну очень красным). Пока эти остатки еще шевелятся – человек еще боится.

В принципе, наверное, это хорошо, потому что пока совесть где-то еще показывает, что жива, имеется надежда на то, что человек осознает и поймет, что с ним что-то явно не так.

Не знаю – и думать не хочу. Просто я, наконец, поняла, что о нас думает это сборище “юристов и филологов”, как называет Сергей Доренко российскую элиту. Доренко в своем интервью предельно ясно и четко изложил концепцию, что мы – масса, быдло, овцы. Ну как бы я и не сомневалась, что именно так нас и величают. Просто раньше подобные высказывания вслух были некомильфо. Но, похоже, быдло уже недостойно даже хотя бы тени лицемерного радения.

Нуну…