Сон сегодня видела

Народ, те, кто меня знает лично, не дадут соврать – периодически мне не просто снятся сны, а снится такое, что ни на какую голову не натянуть. То ли своими психоаналитическими экзерсисами четверть века назад я что-то непоправимо сдвинула в своих мозгах, то ли мой внутренний графоман иногда бухает с Кракеном и они забавляются тем, что посылают мне ЭТО… не знаю. В любом случае попробую некоторые особливо забористые вещи публиковать тут.

Но вы помните – дурнэ спыть, дурнэ й сныться.

Для начала напомню, что сны подобные этому – это не просто сны, а с эффектом полного погружения в материал. То есть я слышу звуки, ощущаю запахи и текстуру поверхностей, могу испытывать боль или сердцебиение. В общем, не просто виртуальная реальность, а полное подобие жизни.

Так вот, сегодня проснулась в холодном поту и с колотящимся сердцем, потому что приснилось мне следующее.

Я – была не я, а некая итальянская синьора, темноволосая, среднего роста и довольно сдобной комплекции, поскольку я смотрелась в зеркало, то рассмотрела себя – я была с темными вьющимися волосами уложенными в прическу на основе каре, в черном довольно игривом обтягивающем платье с изобилием атласа и кружева, и прибыла я в таком виде в пафосный отель, где происходила семейная вечеринка с огромным количеством приглашенных.

Собрались мы все по поводу того, что глава семейства, седовласый величественный дед внешне чем-то похожий на сплав дона Корлеоне и (почему-то) Энтони Хопкинса, решил сделать объявление, для чего собрал всех-всех членов нашей семьи, прислав приглашения во все самые отдаленные уголки мира. Я не совсем поняла, происходило ли дело в Европе или Америке, но отель больше все же напоминал наши небоскребы, чем европейские барочные или классические здания. В огромном банкетном зале я сидела за столиком и видела, сколько на самом деле у семейного аксакала родни, я как-то держалась особняком и ни с кем особенно не была знакома и не общалась.

Запомнились белые крахмальные скатерти и очень интересные цветы в вазах – лиловые и синие кисти (не дельфиниумы, а какие-то другие). Когда все притихли, в зал зашел дон Хопкинс (буду называть его так для простоты), его сопровождали несколько мужчин с оружием – и никто не напрягся, типа это его личная гвардия, с которой он не расставался. Дон Хопкинс очень тепло нас поприветствовал, а затем начал речь:

– Дорогие мои, я провел огромную работу, собирая вас всех в этом зале, мои агенты искали всех самых дальних родственников, всех, кто даже не знал, что он принадлежит нашей семье. И вот вы все вместе сидите в этом зале и думаете, зачем же происходит это собрание. Дело в том, что я не просто стар, у меня смертельная болезнь и пока я болел я многое осознал и продумал. Наша семья – вот уже несколько десятилетий приносит людям только зло, только горе и слезы. Мы торгуем оружием, занимаемся содержанием публичных домов, продаем наркотики и совращаем детей. Нет такого греха, которого бы не совершали те, кто с нами одной крови. Я сделал в жизни очень много зла, и прежде, чем уйти из жизни, я совершу хотя бы одно дело, которое поможет миру стать чуточку лучше.

Речь производит среди всех странное впечатление – кто-то озирается, кто-то встает, чтобы выйти, и тут дон Хопкинс поднимает руку – и его гвардия начинает стрелять. В общем, начинается бойня, в которой отстреливают только мужчин – но всех, любого возраста, даже детей.

Поднимается жуткая паника, я ползу под столами, умудряюсь как-то проползти к боковой двери, потому что у центральной – давка и кучи трупов, вокруг крики, ошметья посуды, цветов, все скользкое от крови, от нее же идет удушающий запах. Я выползаю из залы, как-то рву на себе узкую юбку платья и пытаюсь босиком найти выход, но посколько я вышла в кухню (пустую, без людей), то потом начинаю бегать по коридорам, каким-то загашникам с бельем и полотенцами. Один раз меня видит вооруженный человек и просто проходит мимо – так я понимаю, что женщин точно не убивают, убивают только мужчин.

И вот я мечусь в поисках выхода, пытаюсь хоть куда-то попасть и вдруг вижу молоденького парнишку лет 15-16, он забился в угол какой-то кладовки, он весь в разорванной одежде и заляпан кровью, но вроде не ранен. Мальчишка светловолосый и голубоглазый, его трясет, а я бросаюсь к нему, проверяю цел ли он, а потом говорю, что мы попытаемся сбежать вместе. Я говорю ему: “Не бойся, я тебя никому не отдам, мы попробуем отсюда куда-то выйти, просто давай попробует двигаться”.

Мы идем по каким-то коридорам, крики и выстрелы вроде становятся тише, добираемся до какой-то двери – выходим в нее и оказываемся в том самом зале, где все еще сидит дон Хопкинс с парой стрелков. Я в таком отчаянии и в таком ужасе, но отодвигаю мальчишку за свою спину и ору: “Только попробуйте его тронуть, я его вам не отдам, сначала придется убить меня”.

Дон Хопкинс медленно останавливает стрелков: “Мда… Я не буду вас убивать, я задумал не бойню, я задумал другое. Я сказал стрелкам не убивать тех мужчин, за которых заступится хоть одна женщина. Именно они станут родоначальниками новой семьи, той, которая не обагрена кровью”. Он тычет пальцем в мальчишку: “Вот с него и начнется семья, может, в будущем из нее выйдет что-то лучшее, чем сделали мы”.

Тут меня вышвыривает из сна, и на этом, собственно, конец.

Комментировать ничего не буду – я не смотрю фильмы о мафии и вообще занимаюсь последнее время тем, что читаю книжки и смотрю каналы о европейской истории Ренессанса. Так шо снова вернусь к тому, шо дурнэ спыть – дурнэ сныться.