Свершилось, закончился величайший позор семейства Адамсов 🙂 После четырех с половиной лет жизни в Дрездене мы, наконец, впервые попали в сердце дрезденской культуры – картинную галерею старых мастеров.
Бродили мы там два дня, по многу часов, и наша драгоценная мисс Адамс, хоть и подвывала периодически о том, что ей хочется спать, все же прониклась картинками, обнаружив на них, кроме скучных дядек и тетек, еще и собачек, цветочки и деток. Мы же исключили любую возможность третировать маму и папу темами про кушать и играться, подсунув дитяте бутерброды, сок и игрушки, предусмотрительно взятые с собой.
Так что время на впечатления оставалось, впрочем, мистер Адамс приобрел давеча новый объектив на фотоаппарат, а посему саму галерею видел более через объектив, а не своими глазами, решив не расставаться с новой игрушкой и опробовать ее в действии.
Впрочем, качество фотографий все равно оставляет желать лучшего, потому что в музее строго-настрого запрещено фотографировать со вспышкой, и несмотря на то, что мистер Адамс вовсю экспериментировал с режимами съемки, мы раз и навсегда поняли, почему даже самые лучшие репродукции не заменят подлинника: человеческий глаз и камера все же видят картину по-разному.
Я намеренно не вставляла в пост репродукции, хотя свободно могла бы найти их в Сети. Хотелось показать картины именно так, как видели их мы и наша камера. Пусть под углом, если мы пытались избежать бликования, пусть не в натуральной цветопередаче. Но эти снимки сделаны нами (разумеется, 90 % из них – мистером Адамсом, но я тоже прилагала руку, пусть и немного).
Еще раз прошу прощения за качество съемки. И предупреждаю сразу, что Сикстинскую Мадонну все же помещаю в репродукции, потому что сфотографировать ее в зале оказалось совершенно невозможным из-за освещения. Причем пока я искала репродукцию, с удивлением обнаружила, что все они зачастую весьма отдаленно напоминают оригинал. Это полная загадка для меня – как репродукции картины могут так разниться. Поэтому помещаю ту, которая наиболее передает картину, движения, лица персонажей, но не цвета. Парадоксально, но не нашла ни одной репродукции, которая хотя бы отдаленно передала цвета оригинала.
Но начну с самого начала, а к Мадонне еще вернусь.
Дрезденская картинная галерея (старых мастеров) находится в королевском дворце под названием Цвингер.
По одному билету можно войти как в Галерею старых мастеров, так и в оружейную палату, которая находится напротив, в том же дворце. О ней я тоже расскажу.
Когда входишь во дворец, поражает одна мысль: внутри он кажется гораздо больше, чем снаружи. Эта мысль не покидала меня до конца экскурсии, да, собственно и сейчас никак не могу связать наружность дворца и его масштабы внутри.
Благодаря королю Августу в Дрезденской картинной галерее собрано очень много ценнейших картин, есть зал Рубенса и Рембрандта, испанских мастеров, немецких, английских, французских – всего, конечно, не перечислишь. Поэтому поделюсь только теми впечатлениями, которые отпечатались в памяти наиболее ярко.
Поразил Рубенс. Я много читала о нем, но сейчас не важно, что о нем пишут профессиональные критики. Я ведь обещала, что буду говорить о своих ощущениях.
Так вот, Рубенс поразил тем, что женские тела на его картинах – живые. Музейные смотрители перестали напрягаться на меня минут через пять-десять после нашего вхождения в зал. Когда они поняли, что я не собираюсь обливать картины кислотой и резать их ножами, они перестали торчать у нас за плечами, а смирились с тем, что я все время сую нос к полотну. Благо, Рубенс практически не закрыт стеклами. Я все время пыталась понять – как он это делает. Какими способами он делает тело живым. Все, что мне удалось выяснить, – это цвет и особые мазки. Краска цвета слоновой кости там, где тело отражает свет, и сплошные мазки (выражаюсь совершенно непрофессионально, но как умею). И одновременно понимаю, что проверяю алгеброй гармонию – тело все равно живое. И мало кому из тех, кто выставлен рядом, удалось достичь такого же эффекта – розово-белое, молочное тело женщины, которое видится теплым и живым на холсте, которому несколько сотен лет.
Фотографии передают мало – но я хотя бы хочу обратить внимание, какие нимфы видятся самыми живыми.
Над этой картиной я стояла очень долго, это фрагмент картины “Нептун, усмиряющий волны”. Три нимфы меня совершенно очаровали. Я никак не могла понять, как они получились такими живыми и осязаемыми. Но еще больше мне было интересно, как Рубенс нарисовал воду на теле нимфы.
Со стороны это кажется реальной каплей воды, но нарисовано это тремя-четырьмя мазками кисти. Поразительно! Немного белой краски, чуть-чуть телесной – и все, живая рука женщины, а по ней катятся капли воды.
А вот знаменитая картина “Вирсавия у фонтана получает письмо царя Давида”.
Кстати, для меня открытием стало немецкое, да и английское звучание ее имени – Bathsheba. Сколько раз видела репродукции этой картины, но только сейчас поняла, с каким обожанием смотрит арапчонок на Вирсавию. У него горят глаза любовью и преклонением перед этой девушкой.
После буйства рубенсовской плоти попадаешь в зал, где выставлен Рембрандт. Очень странно, не понимаю совершенно, почему, но меня не впечатлил “Автопортрет с Саскией на коленях”. Объяснить этого я себе не могу, но насколько долго я любила смотреть на эту картину в репродукциях, настолько быстро, увидев в оригинале, постояла и отошла. Нахожу единственное объяснение – в зале висел потрет старика, который просто-напросто заставил забыть обо всем. Он был живой. Он смотрел на меня с портрета и едва ли не разговаривал. Он был именно живой – и это заставляло забыть молодого Рембрандта, смеющегося с портрета и обнимающего юную счастливую жену.
Фотография не дает никакого представления о цвете, потому что освещение в зале было тусклым и пришлось ставить максимальную выдержку на фотокамере. Это совершенно “съело” цвета, а именно они делали старика живым, смотрящим сквозь раму прямо нам в глаза.
“Живость” персонажей Рембрандта другая, нежели у Рубенса. По-моему, самыми живыми у Рубенса были все же женщины, именно их тела он выписывал любовно, передавая соки жизни, бурлящие под тонкой нежной кожей. Мужчины пышат здоровьем и мускулами, но их кожа грубее и Рубенса интересуют перекаты мускулов гораздо больше, чем живость и красота молодого тела.
Рембрандт пишет по-иному. Фон его поздних картин очень темный, и на этом фоне сидят люди, чьи лица тоже освещены неярко, но даже то освещение, которое есть, делает их лица полными жизни, внутренних эмоций. Они внешне спокойны, но у каждого под спокойствием что-то скрывается. Тоска или горе, мудрость или готовая прыснуть усмешка. Старик показался мне мудрым и с грустным, он со скрытой печальной улыбкой смотрел на нас, которые еще не поняли простой истины, открывающейся с годами: все на свете суета сует и всяческая суета. Перед его портретом я провела много времени, так и не поняв, что же скрывает этот старик.
После зала Рембрандта мы попали в небольшую комнату, где были выставлены две работы Яна Вермеера Делфтского – “У сводни” и “Девушка, читающая письмо”.
Вермеер поразил совершенно живыми тканями. Ковер был настоящим, его все время хотелось потрогать, чтобы убедиться, что ворс не колючий. Как я ни совала нос к холсту, ничего так и не поняла. Как он добился этого – остается для меня загадкой, потому что ровно два дня я пыталась понять, каким образом, какими мазками он делает ковер живым. В результате общее впечатление от картин смазалось – потому что ковер и занавес отвлекли все внимание от того, что происходило рядом с ними 🙂