Наконец, “Сикстинская мадонна”.
Вот две репродукции, одна из которых, первая, передает силуэты и выражения лиц, движения персонажей.
А вторая – наиболее передает цвета оригинала, хотя напоминаю, это очень неточное приближение.
Два дня мы приходили к ” Сикстинской Мадонне” Рафаэля, и два дня на глаза наворачивались слезы.
Да, она висит весьма неудобно, да и вообще полотно рассчитано на то, чтобы висеть в церкви, то есть на него нужно смотреть с расстояния и не из-за стекла. Да, приходится выбирать место, с которого бы не бликовало стекло, но когда ты, наконец, устраиваешься на банкетке и углубляешься в созерцание, забываешь обо всех неудобствах, испытанных доселе.
Это совершенно мистическое, необыкновенное полотно, чем дольше смотришь на него – тем больше уверяешься, что оно живое.
Да, я сто раз читала об этой картине, я слышала экскурсовода на немецком и на русском языке, которые приводили сюда экскурсии, но никакие искусствоведческие комментарии не трогали за живое. Важно было только то, что испытываешь сам глядя на Деву, несущую Сына нам, людям.
КАК у Рафаэля это получилось? Как???
Живые, светящиеся облака под ногами Богоматери, кажется клубятся, вибрируют под ее легким шагом. Платье шевелится, покрывало слегка надувает легкий ветерок. Одежды Папы Сикста II, умершего мученической смертью, кажется, не просто шевелятся, а слегка шелестят. Тяжелая золототканая мантия и легкое покрывало Марии контрастируют и по цвету, и по фактуре, но они живые, они двигаются, это видится после первых минут созерцания картины. Картина вообще оживает, и это очень сложно передать словами. Это не имеет ничего общего с игрой воображения или пошлыми шутками о глюках. Пошлые шутки вообще неуместны в этом зале, даже экскурсия немецких отвязных подростков как-то притихла: и вполне равнодушные хихикающие девицы вдруг встали в сторонке и просто замолчали. Картина наливается жизнью прямо на глазах, обретает объем и глубину – это все, что мне удается сказать. Я повторяю – я не знаю, как сделал это Рафаэль – но он это сделал.
В работах искусствоведов часто пишется, что в лице Мадонны Рафаэль запечатлел античную красоту и христианскую одухотворенность. Не знаю, кто пишет такие картонные тексты, но лицо Марии заставило подумать о другом. Нет в нем никакой античной красоты – а есть вненациональность и общенациональность. Я вдруг подумала, что ее можно представить и в иудейском покрывале, и в простом веночке из полевых цветов русской средней полосы, и в итальянском костюме, и в греческом хитоне, и в немецком чепчике, и в североевропейском платке… Богоматерь с картины Рафаэля – олицетворение женщины-матери, любой женщины-матери любого уголка земли, несущей своего ребенка в мир, знающей, что этот мир почти всегда приносит боль и страдание, но не останавливающей ребенка, не оставляющей его в теплом круге своих рук.
Мария прижимает к себе Сына, и одновременно протягивает его нам. Ее глаза полны такой скорби и такого знания, но они чисты и невинны. “Возьмите мое Дитя”, – говорят они, а в них бьется боль, потому что она знает, что мы с Ним сделаем. Младенец прижимается к матери, уже угадываются слова “Да минует меня чаша сия”, но одновременно Иисус не пытается спрятаться. Его глаза тоже полны знания, что ждет его в нашем мире. В них и страх и одновременное смирение, принятие своего Пути, Он знает, зачем идет к нам. И готов пройти этот путь до конца. Как Рафаэль смог передать эти движения, попытку прижать – и отдать, прижаться и устремиться вперед – Бог один знает. Репродукции начисто все это уплощают и нивелируют. Но это действительно происходит в оригинале.
Очень порадовали ангелы, которых “заездили” со страшной силой. Они и на картинках, и на пакетах из магазинов, и на коробках конфет, и в рекламе… Они везде, но когда я увидела их в оригинале я поняла, что люди заездили репродукции. В оригинале ангелы – часть картины, часть действия, их лица одухотворены, один смотрит задумчиво, а второй – с горечью. Они тоже знают, что будет дальше и их детские личики одарены художником совсем недетскими глазами, в которых живет совсем недетская тоска.
В процессе созерцания родился вопрос, на который пришлось поискать ответ – зачем художнику понадобилось выставить на самый первый план митру. Она практически выпадает из картины, из рамы. Зачем Рафаэль сделал это?
Мне подсказала одну из версий ответа моя знакомая – спасибо ей огромное.
Митра стоит в стороне, в углу, потому что она олицетворяет все земное. Все земное поставлено в сторону за ненадобностью, потому что папа Сикст увидел Небесный Свет, живую Богоматерь с Предвечным Младенцем на руках.
Может быть, это и так. Может быть, папа Сикст, первосвященник католической церкви, главный священник Римской Церкви в царствии земном, отставил в сторону одну из главных деталей своего облачения для службы в земной церкви, потому что понял, что все его земное служение было похоже на взгляд сквозь тусклое стекло? Может, теперь он понял, что в Небесной Церкви все будет иначе? Что все земные условности уже не важны, когда ты стоишь на пороге Царствия Небесного и видишь Того, Кому всю жизнь молился, своими телесными очами? И митра отставлена в сторону, она остается вне, с нашей стороны, тогда как папа Сикст уже там, рядом с Богом. И только ангельские ручки лежат на этой границе между нами и Царствием Божиим, ручки ангелов, имя которых переводится как “вестник”…
В общем я поняла, почему “Сикстинской мадонне” русские поэты посвящали страницы стихов. Она поражает в самое сердце, из глаз невольно катятся слезы, она трогает душу так глубоко, что сам не ожидаешь, что способен на трепет и выворачивание души самым мягким, самым ранимым и сокровенным.
После ты идешь по залам, видишь множество других картин, но в душе уже что-то перевернулось и затаилось, оно ждет, когда ты останешься один, чтобы еще раз провести тебя через катарсис – именно так называется то, что переживаешь перед “Сикстинской Мадонной”.
Потом мы вошли в зал Коредджио, ясного и чистого художника, вот его “Мадонна святого Георгия”. Картина весьма понравилась мисс Адамс, она долго гадала, чья же там нарисована голова и пришла к выводу, что это кабан. Все доводы о драконе не принимались, так что малышка осталась при своем мнении.
Две картины на одинаковый сюжет – усекновение главы Иоанна Крестителя поразили каждая на свой лад.
Вот картина Карло Дольчи “Дочь Иродиады”.
Несмотря на блик на фотографии, торжественно сообщаю, что это лучшая репродукция, чем те, что встречала в Сети. Потому что на фотографии лучше виден контраст между живой белой кожей красавицы Саломеи и мертвой кожей усеченной головы мученика. Дольчи очень тщательно выписал этот контраст – белая кожа оттенена жемчугом и роскошными тканями, темными кудрями девушки. Голова Иоанна мертва, потемнели кожные покровы, заострились черты прекрасного лица со следами перенесенного страдания. Но парадокс в том, что от этой мертвой головы исходит свечение, слабое свечение, которое – если долго смотреть – делает Саломею более мертвенной, чем голова Иоанна. Саломея отворачивается от страшного дара, который она несет матери, и тут понимаешь, что у нее нет того, что есть и в мертвой голове убиенного пророка Божия – одухотворенность. Саломея – лишь тело, где душа почти мертва. И в мертвой голове духа больше, чем в пышущей красотой и здоровье живой девушке. Удивительная картина.
В другом зале висит другая картина на тот же сюжет.
Вот тут фотография не передает красок совершенно, потому что этот портрет поразил меня сразу, когда я вошла в зал, несмотря на то, что сама картина не очень большая и висит в углу, рядом с весьма яркими и большими групповыми полотнами. Поражает он цветом. На оригинальной картине Саломея мертвенно-бледная, почти зеленая. Фоном служит бордовый занавес, платье на ней – густо-зеленое с багряными рукавами, которые делают руки девушки словно замоченными по локоть в крови.
Голова Иоанна мертвенно-темная, лицо его спокойно и скорбно, но вот Саломея… Венето очень интересно выписал ее волосы, они-то и есть самое живое, что видится в девушке. Лицо ее сильно контрастирует с мрачным багровым занавесом, оно неживого цвета; мне кажется, Венето хотел показать, что она уже мертва. Пусть ее волосы блестят и ложатся золотистыми волнами по плечам, пусть сияют драгоценности и богатыми складками падает одежда. Все это уже неважно – потому что перед нами едва ли не живой труп. Уже залегла тяжелая складка возле губ, уже помертвели глаза и как их не отводи – содеянного не скрыть и не обернуть вспять.
Тяжелое впечатление остается, даже сейчас, когда видишь картину на весьма некачественном фото.