Мифы об СССР (часть 3)

Ох ты долюшка, долюшка женская… О жизни женщин в СССР

Ностальгирующие по СССР граждане очень любят аргумент о “высвобождении женщины советским прогрессивным строем”. И казалось бы, как же не работать аргументам о всеобщей грамотности и равных с мужчинами правах в первом мире социалистическом государстве. Западные феминистки с завистью смотрели на освобожденную советскую женщину, восхищались Валентиной Терешковой и Екатериной Фурцевой, и пытались выстраивать собственные работающие модели феминизма в соответствие с советской моделью.

Внешне вроде бы все логично и аргументированно – но давайте посмотрим на эту картинку изнутри.

Итак, в декабре 1917 года женщина в революционной России была полностью уравняна в правах с мужчинами. Теоретически это означало вот что: хочешь идти работать? Иди работай. Хочешь быть домохозяйкой? Оставайся домохозяйкой. Хочешь учиться? Иди получай образование. Хочешь избирать и быть избранной на государственные должности? Вперед! Теперь все это можно. Даже зарплата за труд для женщин обещала стать равной мужской. Казалось бы, что еще желать? А теперь по старой и доброй традиции давайте смотреть на действительность.

По результатам социсследований в 1926 году лишь 42 процента советских женщин были грамотными (о какой нечерной работе в таком случае могла идти речь?), к 1939 году количество удвоилось – и достигло почти 84 процентов. Женщины, с одной стороны, получили право на среднее и высшее образование, и в 20-е годы почти половина студентов мединститута приходилась на женщин, к концу 30-х годов половина девушек получала технические специальности, а к 60-м годам выровнялось и количество физико-математических студентов, девушки стали составлять примерно половину общего состава учащихся. В 70-е годы доля управленцев среди женщин выросла в четыре раза по сравнению с серединой века. Появились даже традиционно “женские” специальности вроде учителя или швеи (в русском языке вообще не содержится маскулинитива к этому существительному, на что недавно шутливо жаловался Алексей Навальный). И все это вроде бы должно составлять законную гордость тем, что впервые о настоящем равенстве не просто заговорили, а применили его на практике в СССР.

Но суровая реальность была совершенно не такой.

Малограмотные женщины не могли претендовать на нормальную работу в конторе (по-современному офисе) или в сфере обслуживания. Для них оставался доступным только тяжелый физический труд – вроде разнорабочей или уборщицы. И, следовательно, большевики по-настоящему женщин не освобождали, а просто увеличили на них нагрузку, потому что государство ни на секунду, ни на мгновение не переставало видеть в женщине супругу и мать. Совершенно идиотские попытки разрушить семью и создать иллюзорные “коммуны”, где все будут жить со всеми, а детей сдавать на воспитательные фабрики, остановилась и заглохла, едва пламенные революционерки с пожаром в сердцах и вагинах – вроде Ларисы Рейснер или Александры Коллонтай, – стали всерьез продвигать их среди партийной элиты. Больная базедовой болезнью Крупская, страшно переживавшая менаж а труа своего благоверного с шикарной француженкой Инессой Арманд, тихой сапой удавила идею любви как стакана воды на стадии младенчества, вооружившись такой же молчаливой, но прущей как каток, поддержкой других кремлевских жен, которым вовсе не улыбалась перспектива переезда из люксовых отелей и из-за кремлевских стен куда-то к мамке за черту оседлости, потому что их таких партийно-пламенных мужей прибрала к рукам свежая и румяная комсомолочка из молодых да ранних.

Как только все эти благоглупостные идеи “прекрасных и светлых коммун”, нашедших последнее агонизирующее воплощение в солнечных кошмарах писателя Ефремова (вспомните его “Туманность Андромеды”, я с огромным удивлением обнаружила, насколько этот писатель популярен среди моих ровесниц), канули в небытие, обнаружилось, что да, женщина может пойти учиться, работать, получать зарплату, но никто, совершенно никто не собирается ее освобождать ни от домашней работы, ни от материнства и ухода за детьми. И уж тем более никто не собирается ее освобождать от тяжкого и страшного ручного труда. Почти весь 20 век женщины составляли большинство среди складских и дорожных рабочих, дворников и уборщиц, сиделок, рабочих на конвейерах, женщины работали в колхозах и совхозах на всех работах, включая совершенно адский труд доярок, сборщиц хлопка и чая, а также наравне с мужчинами трудились на уборке урожая.

В брежневские времена был такой анекдот: что будет, если на необитаемый остров попадут два мужчины и женщина из разных стран? Ответ: американцы устроят дуэль из-за благосклонности дамы. Французы устроят менаж-а-труа. А советские построят колхоз, один мужик будет председателем, второй – агитатором по партработе. А женщина? А народ в поле.

Так вот, в этой шутке есть всего лишь доля шутки – и очень-очень скоро учеба и работа стали обязательными для женщин (их не судили за тунеядство, если у них были дети, но к незамужней и бездетной женщине наравне с мужчиной применялась статья за тунеядство), при этом замужество и материнство оставались такой же женской социальной обязанностью, как и непременная запись в трудовой книжке. Начавшаяся индустриализация страны не позволяла женщине оставаться дома и быть женой и матерью, если она этого хотела, уровень зарплат стал таким, что мужчина практически никогда не мог в одиночку прокормить семью, да и само наличие мужчины в доме стало весьма и весьма спорным вопросом: государству нужна была не просто рабочая сила, а как можно более дешевая рабочая сила, поэтому сначала к бесплатным трудовым подвигам стали приобщать арестованных и рассованных по лагерям классовых врагов, а затем, войдя во вкус, государство перешло к бесперебойным поставкам рабов на все, так сказать, важные стройки страны.

Коллективизация и индустриализация осуществлялись со звериной жестокостью, оправдываемой “насущной необходимостью и кольцом врагов”, но это совершенно не облегчало женскую долю. Женщина обязана была работать, особенно если в семье исчезал кормилец, и обязана была поддерживать быт и рожать детей. Да, страна строила ясли и школы, фабрики-кухни и прачечные, но давайте посмотрим правде в глаза: иногда нищета в семье одинокой женщины доходила до такой крайней степени, что даже те копейки, которые стоила стирка или готовая еда, тратились на более насущные нужды.

Это Катя из “Москва слезам не верит” могла себе позволить химчистку и кулинарию из гастронома, и то, вспомните, как она оправдывалась тем, что у нее много работы и совершенно нет времени. Гога, он же Гоша, он же Гора, он же Жора – косо смотрел на нее из-за того, что в холодильнике пусто и из всех продуктов там – пачка пельменей.

Так Катя – это излом застоя, практически перестройка. Знаете, какие самые ранние воспоминания моей луганской бабушки 1928 года рождения? Воспоминание номер 1: маленькая бабушка страшно мерзнет в холодной избе. По ее выкладкам на дворе – начало тридцатых, семья перебралась из умирающей от голода деревни в Макеевку и сняла какой-то угол. Бабушка не может заснуть и ее мама, прабабушка Маруся, говорит ей: “Нинка, а ты возьми кухвайкью (потрясающий выговор слова “фуфайка”), подложи под себя, а второй накройся”. Только потом мы с бабулей догадались, откуда взялась вторая “кухвайкья”, прабабушке на тот момент было года двадцать два – и она, как понимаете, отдала свою фуфайку мерзнущей дочке. Воспоминание 2: бабушке 5 или 6 лет, она осталась совершенно одна, потому что мать с отцом ушли на работу. В избе холодина, бабушка еще не умеет топить. Она встает попить воды и обнаруживает, что ведро покрылось льдом и она не может его пробить. Плачет от слабости, потому что ей то холодно, то жарко, а водички взять негде. Оказалось, у бабушки был тиф – и родителей не было дома, нужно было работать. Ребенка без сознания обнаружил сосед и как-то умудрился ухаживать за ней, пока не вернулась бабушка Маруся. Вот такая “освобожденная советская женщина”, вот такая потрясающая нищета, и скажите спасибо, что никто не помер с голодухи.

И это не исключительная история нашей семьи – это типичная история 30-х 40-х годов. Бедность, бесконечная голодуха, отсутствие нормальной одежды и обуви – и бесконечно отсутствующие рядом с детьми матери, потому что “надо работать, иначе сдохнем с голоду”.

А нисколько. Они получали “трудодни”, галочку в гроссбухе, и соответственно в конце месяца по количеству трудодней могли получить зерно или бобовые. Мясо и молоко за трудодни не давались – колхозники должны были обеспечить себя этими продуктами от индивидуального хозяйства. А теперь просто подумайте: в условиях деревни без молока детей не вырастишь. Следовательно, нужно иметь корову, свиней, которые обеспечили бы мясом, кур, которые бы обеспечили яйцами. Огород, который бы обеспечил овощами и фруктами. Добавляйте сезонность – следовательно, необходимость делать заготовки на зиму. А колхозниц никто от работы на колхоз не освобождал, более того, если не выработать нужного количества трудодней – вылетишь из колхоза, а там тунеядство и “меры”, предпринимаемые доблестными органами для борьбы с этим общественным преступлением.

Уехать невозможно – паспорта колхозникам выдал только царь Никита, до этого единственным способом убежать из этого крепостного рабства, которое по сути было гораздо страшнее дореволюционного, было податься в домработницы. ЦЫ – прошу обратить внимание на окончание. И то, если председатель отпустит. В городах иногда были люди, которые очень помогали деревенским девушкам получить прописку у себя в доме в качестве домработницы, на этом основании им давались паспорта, и девушка, наконец, могла пойти учиться или работать куда-то туда, куда ей хотелось, а не как было предопределено по факту ее рождения в советском крепостном праве.

Так вот – знаете, сколько должна была дать трудодней обычная колхозная семья, чтобы получить зерно и не быть выгнанной из колхоза? 393!!! В к 1940-му году – 499! А в войну – стало еще хуже.

Не удивляйтесь разнице между Туркменистаном и Калужской областью, в Туркмении выращивался хлопок, это адский, адский труд, поэтому хлопкоробам платили высоченные деньги, но кто там мог им радоваться – люди инвалидизировались, пока комбайны не стали более-менее распространенными по республике и хотя бы как-то облегчили труд.

Но вернемся к нашим женщинам-колхозницам. Итак, если в доме была корова, встать было нужно в 3.30 утра и подоить сначала свою корову или козу, потому что если ты доярка, потом тебе придется идти в колхоз и доить там колхозных коров (кстати, коров очень долгое время не разрешали, потому что это частная собственность, в воспоминаниях Любови Орловой есть момент, когда ей нужно было получить разрешение на покупку коровы, считавшейся частной собственностью. Корова была необходима, потому что ее порекомендовал старенький земский доктор для сестры Любови Петровны, умиравшей от астмы. Доктор рассказал актрисе, что в России крестьяне никогда не умирали от астмы, потому что разводили коров, хлев, запах животного и прочее влияло на бронхи – и легкие у крестьян не страдали. Так вот, Орлова получила разрешение на корову через таких людей и ценой таких усилий, что какие там колхозницы… Им огрызки частной собственности разрешили уже в хрущевско-брежневское время). Потом ты идешь работать в колхозе – и пашешь там на убой. Потом тебе нужно идти домой и впахиваться там, потому что огород сам себя не польет и не прополет, а жрать зимой нужно хотя бы три раза в день. А еще нужны заготовки на зиму для людей и скота, нужно добыть на зиму дров, отремонтировать все, что нуждается в ремонте, и хотя бы как-то уделить внимание детям и мужу. И так каждый день – всю жизнь.

Кстати, для особенно отдаленных от жизни деревни. Если вы никогда не пробовали доить корову, попробуйте сядьте на низкую табуреточку, вытяните перед собой руки и попытайтесь просто поимитировать движение доярки, а ваш помощник пусть держит крепко мяч для фитнеса или детскую надувную игрушку с ушами, которые могут сойти за вымя. Прибавьте сюда тугость дойки, периодические получения хвостярой по загривку или копытом по ведру, укусы мух и комаров, необходимость регулярно чистить коровник от дерьма, потому что если корова ляжет на навоз, тут-то вымени и конец (мастит и кабы животинка выжила). Потом умножьте ощущения на утреннюю и вечернюю дойку – и вы будете иметь очень и очень отдаленное представление о том, как жилось этим женщинам.

А теперь я добавлю факт, который добавит томности в обсуждаемую тему. До 1956 года женщины-колхозницы обладали шестидесятидневным декретным отпуском – 30 дней до родов и 30 дней после родов. ШЕСТЬДЕСЯТ ДНЕЙ!!! Только за месяц до родов – с пузом до носа, они могли позволить себе перестать пахать, полоть, доить, боронить и кормить скотину в двойном размере. И через месяц после родов – так уж и быть, перетопчешься-наотдыхаешься, а потом вперед – арбайтен. И все эти два месяца будешь получать в качестве подачки от заботливого государства половинчатую норму трудодней: аж на три с половиной копейки в сутки щедрость, надо понимать масштабы.

В 1956 году государство отвалило колхозницам великий подарок – 56 дней до родов и 56 дней после родов, а если роды были сложными, так и быть, на тебе по совокупности 126 дней, гуляй, рванина, отдыхай, сколько влезет. С только с 1 января 1969 года всем советским женщинам, имеющим грудных детей, по их просьбе, кроме отпуска по беременности и родам, был предоставлен дополнительный отпуск без сохранения заработной платы до достижения ребёнком возраста 1 года (а вот тут вступаю я с воспоминаниями своей мамы). Да, без сохранения зарплаты можно было гулять “целый год”, да вот только как выжить семье молодых учителей на одну зарплату… Поэтому со мной мама была вынуждена выходить из отпуска рано, и поскольку я оказалась совершенно неясельным ребенком, мои были вынуждены искать няньку, старушку, которая за какие-то небольшие деньги сидела со мной, пока мама и папа работали, чтобы хоть как-то выживать. До года сидеть с ребенком могли позволить себе очень немногие женщины – жены шахтеров или рабочих – получавших высокие зарплаты, или жены чиновников, получавших зарплаты поменьше, но имевших доступ к разнообразнейшим кормушкам. Остальные – отдавали детей с 3-6 месяцев в ясли – и шли работать на благо своей родины. Ах да, чтобы сделать жизнь матери в СССР еще ярче, родное государство позаботилось о том, чтобы женщина могла взять только два больничных по уходу за ребенком в год. Знаете, что все время помнит моя мама? Оценку моего состояния – надо ей брать больничный, или как-то перетоптаться, оставив лимит на нечто действительно страшное.

Слава Богу, страшного не случилось, но только сама став матерью, я поняла весь поганый безысходняк такого отношения к женщине и ребенку от “самого передового в мире государства”.

Но вернемся во времени в тридцатые годы. Не нужно думать, что горожанкам жилось лучше, чем колхозницам. Да, горожанки не были заняты изматывающим сельским трудом, но у колхозников были хотя бы какие-то условия проживания в домах – в городе же существовал тот самый пресловутый “квартирный вопрос”.

Итак, как жила моя бабушка, вышедшая замуж за деда в 1948 году.

Частный дом, рабочий поселок у Ворошиловградского паровозостроительного, трехкомнатный дом, в котором проживали: прадед Михаил и прабабка Прасковья, их дети Виктор, Леонид и Людмила, каждый из которых вступил в брак и прижил в браке некоторое количество детей. Три комнаты – удобства на улице. Половая жизнь – коммуной, когда нестарые родители, молодые дети, подрастающие внуки – все спят вповалку, и слышат малейшие шорохи на соседней кровати. Личные воспоминания бабушки: как-то она задумчиво сказала, что когда впервые в жизни, будучи женщиной под тридцать, осталась наедине с мужем едва ли не впервые в браке, то получила разрядку и испугалась, что у нее припадок.

Думаете, это, так сказать, индивидуально-авторская реакция? Нет, ребята, поверьте человеку, знающему об окружающих гораздо больше, чем ему бы хотелось бы, – это как раз совершенно типичное воспоминание, потому что скученность жизни редко давало женщине что-то почувствовать в браке, и среди ровесниц моей бабушки ходили странные представления о том, что “леди не двигаются” и что фригидная женщина – это такая особенная женщина со знаком качества, ведь она сохраняет “достоинство” в любых обстоятельствах.

А теперь добавляем сюда то, что в 1936 году были запрещены аборты и женщина по сути превратилась в родильную машину с функцией работницы и домохозяйки. Знаете, сколько тратили женщины на работу и домашний труд без учета дороги на работу (а жительницы крупных городов тратили на дорогу на работу и домой до нескольких часов в сутки)? На конец 50-х начало 60-х это было 15 часов в сутки. Тридцатые, а особенно сороковые, в военное время, – женщинам приходилось еще труднее.

Тридцаты и сороковые – это вообще очень страшная страница не только в жизни мужчин, но и женщин.

Великая советская родина действительно уравняла женщин в правах с мужчинами – у мужчины была своя возможность быть арестованным, расстрелянным или ссыльным за некие мифические преступления против партии и народа, а у женщин появилась еще и дополнительная опция: статья уголовного кодекса под названием “член семьи изменника родины”, та самая знаменитая 58-8. С 1926 года член семьи изменника родины (а чаще всего это была женщина с совершеннолетними детьми) получал прекрасную возможность быть наказанным за чужое преступление – сначала это было “просто” лишение избирательных прав и ссылка в Сибирь (забытое ныне слово “лишенец”, которое можно встретить в литературе раннего советского периода – это как раз оно). С 1934 года, после введения суда “троек”, ЧСИР получали 5-8 лет лагерей вместе с троцкистами. Все члены семей “изменников родины”, включая находящихся на иждивении, ссылались в лагеря, а дети направлялись к детдома, где им изменялись имена и фамилии.

Если вам очень хочется ознакомиться с этим участком жизни советской женщины, я рекомендую вам просмотреть фильм Екатерины Гордеевой “Мамы больше не будет”. У нас с сестрой, посмотревших фильм независимо друг от друга, реакция была одной: мы обе смотрели его в несколько заходов, потому что приходилось прерваться на рыдания, успокаиваться, сжимать зубы и идти снова смотреть на очень спокойный и малоэмоциональный тур по кругам ада, где великий советский строй перемалывал семьи, разлучал женщин с детьми и разрывал живые человеческие связи с осатаневшим упорством.

О количестве репрессированных женщин данные очень разнятся, но отдаленное представление можно получить, скажем, по статистике об АЛЖИРе (Акмолинском лагере жен изменников родины), спецучреждении, где с 1938 по 1953 год содержалось 8 тысяч женщин, большая часть из которых была именно “членом семьи” – не уголовницей, не партийной функционеркой, которую “снимали слоями” во время великих чисток рядов от врагов, а именно просто женами своих мужей. Там было рождено полторы тысячи детей, которых после трех лет отнимали от матерей и увозили в детдома, где им меняли имя и фамилию.

И если вы даже посмеете подумать “ну не 80 же тысяч” – я предлагаю вам сейчас же, не сходя с места, представить себя, именно себя, арестованную за мифическую вину собственного супруга, отправленную в подобный лагерь, где ваша психика, душа и тело будут сломаны чудовищными условиями безнаказанности вохры и начальства, вам дадут родить ребенка, если вы попали туда беременной, дадут после работ приходить в “мамкин барак” покормить дитятю и просто побыть рядом, а потом вашего ребенка у вас отнимут и вы больше никогда, никогда его не увидите. Представьте это – а потом подумайте, много это или мало – 8000 изломанных женских и полторы тысячи детских судеб – “на только один лагерь”.

Но этих жертв было бы гораздо больше, если бы не бабушки. Проживая в по сути бесчеловечных условиях женщины кооперировались, чтобы помогать друг другу. Без помощи старших женщин семьи не мог обходиться просто никто – бабушки забирали внуков в случае арестов родителей, в более мягкие времена помогали с младенцами, с болеющими детьми, со школьниками во время каникул. Меня забирала еврейская бабушка, когда маме пришло время рожать сестру, к русской бабушке нас с сестрой отправляли на каникулы, чтобы родители смогли сделать ремонт или съездить в “колбасный тур” в Москву. Эти “семейные кооперации” помогали женщинам хоть как-то справляться с тройной нагрузкой. Да, ребята, именно тройной, потому что помимо дома и семьи женщина обязана была быть общественницей и работать на благо социума.

Я понимаю, что в принципе это нужно и важно, но помилуйте, какая общественная нагрузка может быть у бабы, которая пашет на работе, потом пашет дома, и при этом еще должна “выглядеть так, чтобы ее не бросил муж”.

Дадада, советская женщина еще была “должна” и по этому фронту работ – потому что статистика существования СССР в самые золотые годы показывала, что на тысячу женщин у нее имелось всего лишь 642 мужчины (начало 60-х годов) – а из имевшихся нужно было отнять тех, кого перекосили войны, революции, репрессии, алкоголизм и связанные с ним проблемы со здоровьем (по результатам переписи населения 1892 года на 1000 женщин было 992 мужчины)

Именно поэтому помимо всего прочего женщина должна была выглядеть привлекательно, чтобы ее мужчину не увела другая. И что же у женщины имелось в анамнезе, чтобы быть красивой?

У нее имелся тотальный дефицит!

Господи, я все понимаю – послевоенная разруха является излюбленным аргументом тех, кто комментирует эту фотосессию, да только и Франция была в разрухе, в это – диоровская фотосессия 1959 года, это не 1949 год, как ошибочно говорят многие, это 1959, а женщины – не изменились, словно и не было никакой моды. Они выглядят как в 30-х, как в 40-х, как в 50-х… Да что там говорить – в деревнях женщины так выглядели до конца СССР.

Я думаю, мрачная женщина, вторая слева, кабы не младше меня…

Да, я знаю, что вы мне сейчас скажете, что это все специально подобранные фото, а сколько фотографий было других, с улыбчивыми красавицами с обложен журналов “Работница” и “Крестьянка”. Но сами подумайте, разве можно судить о женщинах в стране на основании моделей журналов “Вог” или “Космо”? Нет, как раз о среднестатистической женщине нужно судить по обычным фотографиям толпы, обычным людям.

Это такие же обычные советские женщины, как и вот это – обычные советские мужчины

Но какие бы годы мы ни брали, кто бы ни был изображен на фотографиях, имели мы дело с одним и тем же – все поколения женщин СССР сталкивались с дефицитом обычных вещей, необходимых каждый день.

(продолжение следует)