Три часа в скорой, или декабрь – ну очень томный месяц

Сразу скажу – все живы и относительно здоровы, просто мистер Адамс давеча осложнился пневмонией, дело было на выходных и мы пошкандыбали в наш местный госпиталь святого Павла.

Там его просветили рентгеном, выставили диагноз и выдали антибиотики, наказав через две недели явиться пре светлы очи нашего терапевта для повторного обследования.

Две недели миновало, самочувствие вроде ничего, но как-то пара-тройка симптомов заставляла напрячься, мы сделали звонок и узнали, что у нашего терапевта начались рождественские каникулы, а врача все ж надо было посетить, потому что пневмония – дело нешуточное.

И тогда мы снова ломанулись в больницу святого Павла, альтернатив было мало и все они были заполнены людьми (у нас есть приложение, которое показывает примерное время ожидания во всех окрестных больничках и поликлиниках, так что святой Павел оказался еще неплохим вариантом). Вошли в приемное – и узрели там филиал ада. В принципе мистер Адамс в этом госпитале отработал полтора года и помнил, что любая больница, находящаяся прямиком в центре города, – это место с вечным авралом, но сегодня был прямо-таки не просто аврал, а такое ощущение, что где-то в ноосфере что-то рвануло – и все окрестные люди решили либо заболеть, либо…

Но об этом подробнее.

Всего мы провели в приемном отделении 3 часа, это вполне сносно учитывая сотню людей на всех скамьях и лежанках, но что это была за публика.

Несколько чистых и опрятных старичков, тихонько сидящих и ждущих помощи – хоть как-то давали глазам отдохнуть, но Боже, что творилось вокруг. Старик с чудовищными распухшими красными ногами, еле вместившимися в кроссовки, вдруг встает и бредет куда-то к выходу… За стариком тянется след жидкого поноса консистенции какао… Народ разносит по сторонам волной зловония, приходит санитар, кое-как вытирает стул и под стулом. Еще один старик с пергаментной кожей, обтянувшей шею, сидящий в кресле-каталке, смотрит по сторонам глазами, в которых уже явно нет жизни… Раньше я думала, что это видят все, а потом поняла, что это какая-то моя конкретная аномалия – видеть приближающуюся смерть и близкое рождение, когда живота еще нет, а женщина уже начинает светиться изнутри светом, означающим то, что в ней живет новая жизнь.

У старика были совершенно мутные рыбьи глаза и он тоже ушел из отделения по той же причине – недержание кала. Снова санитар, снова уборка. Мимо пробежали охранники, через секунду раздалось по громкой связи: “Психиатра в приемное отделение”, что означает только одно: привезли кого-то буйного и он там сейчас в приемнике метает по стенкам медперсонал. Через несколько минут провезли нарушителя – здорового белого мужика в кацавейке на голое тело явно в наркоделирии.

На лавочке лежит очевидно генетически сломанное существо неопределенного пола – кажется, с врожденной дебильностью. Существо ломает так, что ее/его колотит крупной дрожью. Персонал ставит ей какую-то капельницу, жалостливо гладит по голове и кладет обратно на лежанку – коек не хватает. Напротив нас сидит полуребенок лет 15, родителей нет, но его тоже ломает, колотит и он впадает то в колотун, то в полузабытье, пытаясь прислониться к старику, которого привез сын, но оба брезгливо встают и уходят на освободившиеся места – у подростка из носа льются зеленые сопли и он очевидно пребывает уже не в этой вселенной.

Рядом с нами муж бережно обнимает китаянку в жестоком токсикозе – ее от окружающего омбре, хоть она и в маске, тошнит и она бегает в туалет каждые пять минут, пока ее не увозят прокапаться.

Мимо провозят нескольких обмороженных бомжей и индейцев, кажется, траванувшихся алкоголем (индейцы страдают от непереносимости алкоголя точно так же, как и северные народы России, они сажают печень в какие-то жутко короткие сроки, вырабатывая последнюю стадию алкоголизма за считанные месяцы).

И тут я вижу нечто, что первые секунды принимаю за съемки фильма ужасов. Ребята, я не шучу, первые мгновения я думала, что это кино, грим, и сейчас раздастся вопль: “Мотор, камера”.

Все происходящее было до жути кинематографично – и то ли это мой мозг начал от перенапряжения раскадровку в стиле “Титаника”, то ли наш мир и есть одна большая матрица и мне от психического напряжения вдруг это начало открываться чуть более ясно, чем в обычные дни. Но в любом случае, сначала я вижу тончайшей лепки женское лицо, не вру, ребята, это та красота, которая заставляет онеметь при ее виде. Я долго думала, кого это лицо мне напоминает, пока не вспомнила – вот ее, Амалицию Пачини, воспитанницу музы Брюллова графини Юлии Самойловой.

Я опускаю глаза, это совсем молодая девушка и девушка эта движется по коридору все ближе и ближе, на ней голубая больничная распашонка с завязочками сзади, и она прижимает к себе руку, взятую в гипс. Из гипса торчит нечто, что я никак не могу идентифицировать и вынуждена приглядываться, пытаясь понять, зачем тут грим и вообще почему девушка играет рептилоида.

Из гипсового каста торчит нечто напоминающее куриную лапу, скрюченную, высохшую, покрытую какой-то коричнево-желтой чешуей. Кожи как таковой нет, есть нечто более всего похожее на крокодиловую шкуру, каждая “ячейка” которой выкрашена во все оттенки коричневого – от желтого до шоколадного. На каждом конце этой “лапы рептилии” – ухоженнейшие женские наманикюренные ногти. Я продолжаю тупо смотреть на ЭТО, не понимая, что вообще происходит. Девушка что-то говорит в телефон, и я вижу, что ее вторая рука – тоже скорчена как куриная лапа, и два пальца на ней уже желто-белые, мертвенные, но все так же украшенные все тем же идеальным маникюром с крошечными стразиками. Телефон очень дорогой, огромный, а я продолжаю тупо втыкать и мой мозг не может обработать информацию, постоянно подвисая от когнитивного диссонанса.

Далее (все так же кинематографично) с девушки падает кофта, обнажая разваливающуюся на спине больничную сорочку, под которой – фактически скелет, лишенный мышц, тело крайней степени истощения, у нее ладонь – реально самое широкое место руки – но на спине – явно очень дорогая тонкой работы татуировка. Кто-то подскакивает к ней, накрывает кофтой, девушка кивает и продолжает что-то говорить в телефон.

Я хватаюсь за мистера Адамса, потому что на фоне всего увиденного это – уже перебор, переброс реле в стадию тотальных перегрузок, но он сам в некотором шоке, хотя за время работы в больничке навидался всякого. Я не понимаю, какие девушка должна испытывать боли – и не представляю, что вообще это у нее такое, я видела гангрены, но это что-то совершенно непохожее ни на что, только на грим рептилоида. Но лицо девушки было идеально спокойно, как на портрете, и она обыденным тоном что-то перечисляла в телефон, прохаживаясь перед нами по коридору. Эта уродливость руки с идеальным дорогущим маникюром и нетронутыми целыми стразиками, эта вероятная нечеловеческая боль, наверное, заглушенная какой-то мощнейшей наркотой, эта красота лица, которую не испортила даже анорексия, эти ее утонченные движения, поправляющие ублюдские шнурочки застиранной больничной рубашонки… Все это заставило мозг уйти в глубокий подвес.

Через некоторое время к девушке пришел такой же похожий на скелет явно бойфренд, с запавшими глазами и с таким же истощением, и принес ей клубничное молочко и стаканчик клубничного же йогурта. Дальше я смотреть просто не могла, ребята, меня начало серьезно подколачивать, потому что вот эта воронка человеческой боли и разнообразнейших кошмаров в стиле босховского ада, словно тяжелым облаком подвесившаяся под потолком, начала совсем уж прессовать мои мозги и мне пришлось вспоминать все техники приведения себя в норму во время панической атаки.

В общем, врачи покрутили мистера Адамса, сделали анализы и сказали, что у него остаточные явления после пневмонии, нужно просто подождать, и мы, наконец, выползли на воздух – продышаться и еще раз подумать о том, как же бездарно люди просирают свои жизни, тратя их на наркотики.

Мою подругу Катю, с которой мы дружим 17 лет, перевели на последнюю поддерживающую терапию, больше медицина для нее сделать ничего не может. Молодая женщина, любящая жена и мама, единственная дочка у мамы с папой. Если бы вы только знали, какая она мужественная, как она боролась, как она выцарапывала каждый день своей жизни. В день, когда ей объявили, что могут предоставить ей только последнее поддерживающее обезболивание, она сделала маникюр, педикюр, подкрасила волосы, едва-едва отросшие после последней химии, и сделала несколько фотографий с улыбкой на лице. Катька, которой жить и жить, которая так мечтает дотянуть до выпускного сына, которая стала светом в окошке для своего мужа Саньки, идущего с ней через весь ад ее болезни, которая волокла и поддерживала столько сестер по несчастью в больничках… Катька, с которой мы планировали встретиться этим летом в Дрездене… С которой столько прожито и с которой столько обсмеяно и выплакано. Она уходит – а эти, которые в ломках и струпьях, здоровые, сильные… Они вышвырнули свои жизни на помойку и превращаются в живые трупы, хотя могли бы жить и жить.

Я знаю, что это проклятые вопросы Иова и я знаю, что на них нет ответа, потому что наш разум не может их вместить, но я не могу отделаться от этого бесконечного вопля: “Вам же Бог жизнь подарил, а вы ее так тупо и бездарно просрали!” Катька – героиня, которая борется, которая ни на секунду, ни на минуту не опустила рук, которая под капельницами, с выпавшими бровями, делала татуаж и носила парик, потому что для нее потерять лоск – это потерять жизнь. Катька, которой годами – больно, которая на треснутом от метастаза позвонке гуляла и радовалась каждому прожитому дню, пока не свалилась в кровать, Катька, которой жить и жить, которая так мечтала удочерить девочку, раз уж родить не довелось, которая – единственный свет в окошке для мамки с папкой, для сына, для мужа… Которая так хочет жить… А ей – почему этой жизни не досталось?

Как же это больно – видеть, как кто-то швыряет свою жизнь, а кто-то готов бороться до конца за каждый день с любимыми людьми.

Да, мы, христиане, верим, что это не конец, что дальше будет вечная жизнь… Но как объяснить это семнадцатилетнему мальчишке, который дежурит у маминой кровати и понимает, что скоро – все. Как объяснить это мужу, который не может примириться с Богом, хоть и верит в Него… А у меня нет слов, ребята, ну нет их – потому что все, что я ни скажу, – будет фальшаком, я не знаю, не умею разводить руками эту боль, я могу только бессильно смотреть на этих молодых наркоманов и думать – ну почему, почему они спускают в унитаз то, что дало бы Катьке годы счастливой жизни.

А еще… будь проклята эта война. Все те, кто ее затевали, мыслят глобально, у них – великие планы и великие цели. А на деле – Катя в Европе, ее муж и сын, практически призывного возраста, выехали с ней на лечение. Родители очень пожилые и больные люди. В общем, когда будет все кончено, тело нужно будет перевезти домой в Одессу, где сейчас нет света и воды, где бесконечно прилетает. Вернувшись домой, муж и сын потеряют возможность выезда из страны – и, следовательно, муж не сможет выйти в море, он и так уже год на берегу, потому что не выпускают никого, даже моряков. А сын… ну что сын, призывной возраст у него близок. И нет выхода, нет его. Родители не вытянут приезда и занятий похоронами, значит, мужу и сыну придется ехать домой, а там – границы закроются и все.

Вот конкретная беда конкретной семьи – а сколько их еще, этих бед. Их не видно за величием всех благородных целей, с какой бы стороны их не выдвигали… Победа, враг будет разбит, мы – несем мир, а враги – зло… За всеми этими великими лозунгами не видно тупика, в который попала обычная семьи, папа, мама, сын, дедушка и бабушка… Куда ни кинь в этом тупике – везде боль и страдание.

Слезинка ребенка, говорите? Сколько этих слез – реки? Озера? Моря? Сколько их еще должно быть пролито, чтобы все эти великие деятели поняли, что все их великие цели – это разрушение, смерть, страдание и неисцеляемые раны для тысяч и тысяч людей. Что покуда цели и лозунги являются выше и важнее человеческой жизни, наш мир все так же и будет филиалом ада, где политики ведут свои бесчисленные благородные игрища, а страдаем мы, простые люди, “ресурс”, “толпа” для всех, кого так или иначе коснулась власть.

Как жаль, что покуда наш мир не сгорит в последнем очищающем огне апокалипсиса – ничего не изменится. Поэтому единственным выходом для нас, “ресурса”, остается двигаться маленькими шажочками по жизни, ценить каждый миг рядом с дорогими людьми, помогать друг другу, потому что больше нам никто не поможет – ну и надеяться, что Бог окажется к нам милосердным.