Военная тайна Аркадия Гайдара

Эту статью я вынашивала несколько месяцев, не знала, с какой стороны подойти и как описать то, что буду сейчас описывать. Писалась она тоже с большим трудом – пожалуй, тяжелее мне было писать только о Лени Рифеншталь.

У меня есть любимые писатели, читанные-перечитанные в детстве, по-новому заговорившие со мной во взрослом возрасте. К кому-то отношение менялось, например, с годами я разлюбила Алексея Толстого, а в юности просто взахлеб перечитывала его псс-ник. Со Стругацкими отношения у меня сложились сильно после сорока, а до этого я поражала всех своих друзей удивительной нечувственностью к их прозе. Кого-то, например, Андерсена, я открыла по-новому уже читая его с дочкой, а Честертон и Льюис стали понятны только после моего воцерковления.

С Гайдаром – все было как-то странно. Я любила читать его в детстве, хотя страшно расстраивалась из-за гибели Альки и Мальчиша-Кибальчиша, сопереживала судьбе барабанщика, обожала Чука с Геком и терпела тимуровское движение, выражавшееся в нашей школе в спорадических походах в район Шарапкино для “помощи ветеранам”, исключительно ради любви к Тимуру и его команде. Насте Гайдара я не читала – пришлось бы работать переводчиком по нескольким направлениям, но перечитала повести во взрослом возрасте. И тут поняла, что мне по-прежнему все нравится, я ни к чему не могу придраться и осуществившееся к тому времени знакомство с биографией писателя – ничуть не мешает очень положительному восприятию его прозы. Я больше скажу, именно знакомство с биографией Гайдара вогнало меня в тяжелейший когнитивный диссонанс: как мог убийца так светло и прекрасно писать о мире детства?

Объясняю. На свете нет сложнее дела, чем писать для детей. Дети – самая лучшая публика на свете: они очень добрые и отзывчивые, но у них есть одна особенность. Они никогда и не при каких обстоятельствах не будут потреблять дерьмо. На этом погорело не одно поколение мытцив, порешавших по-легкому срубить денежку “на детках” и попытавшихся чуток кропануть стишат, нарисовать картинок или снять кинцо, и столкнувшихся с тем, что дети их книг не читают, мультов и фильмов не смотрят, рисунков не любят. Наподобие того, как тертуллиановская душа по природе христианка, детская душа – самый строгий критик, дети органически не могут потреблять бездарность. Это взрослому можно внушить, что вот эта мазня – это неопостнахмодернизм, а кто его не понимает, тот идиот и бездарь, и тут же соберется толпа, которая в каждом мазке найдет аллюзию к Кафке и метафорическое понимание кьеркегоровского трагического героя в его противостоянии рыцарю веры. Ребенок удивленно произнесет: “А король-то – голый” и поди его в этом переубеди.

Чтобы быть хорошим детским писателем – нужно не просто иметь талант, нужно найти в себе внутреннего ребенка, вытащить из-под завалов взросления личности и сделать его своим собственным критиком, не пропускающим фальшь и снисхождение, и его крик “А король-то голый” – ни коим образом не должен быть проигнорирован. Дети не любят сюсюканья, с ними можно и нужно говорить на равных, а на равных ты сможешь общаться только и если разбудишь ребенка в себе, вспомнишь, как это – когда все вокруг огромное, а ты – маленький, но то, что ты маленький, – не означает, что маленькие и твои проблемы. Иногда неспособность подвинуть стул к столу – это гигантская задача, а потеря любимой игрушки – может расстроить побольше смерти двоюродного дядюшки. Мир детства – это особенный мир, и те взрослые, которые способны вспомнить себя в этом мире, – и могут творить для детей.

Самым ярким антипримером для меня всегда был Лев Толстой. Гений? Безусловный. Детские его рассказы помните? Не знаю, как вы, а я мало что так ненавидела в детстве, как “детские рассказы” Льва Николаича, написанные каким-то картонным языком (и это у Толстого!) и под завязку забитые невыносимым морализаторством.

Зато Чуковский, Маршак, Барто… казалось бы, простые стишки про зайку, мурочкину тетрадь или кошкин дом, но сколько поколений детей выросло на них и передало своим детям и внукам. Эти стихи будут существовать, пока существует русский язык, пока рождаются дети и родители впервые рассказывают им (часто наизусть) про идет бычок качается или у меня зазвонил телефон. Бесхитростная простота этих стихов – только кажущаяся, вспомните, сколько не самых бездарных писателей и поэтов пытались повторить успех? А сколько преуспели? То-то и оно.

Но вернемся к герою этой статьи. Аркадий Гайдар – один из лучших детских писателей советской эпохи, его звезда взошла тогда, когда творили Лев Кассиль, Сергей Михалков, Валентин Катаев, Лазарь Лагин, но слушайте, давайте посмотрим правде в глаза: если играть в ассоциации, на вопрос “детский советский писатель” львиная доля из нас ответит: “Гайдар”. Это как “поэт – Пушкин”, выгравировано в нас на уровне архетипов.

Но как, каким образом Гайдар стал для нас тем самым если не любимым, то архетипическим писателем нашего детства?

Родился он в 1904 году в весьма примечательной семье обедневших интеллигентов, сельских учителей. Мать его была потомственной дворянкой, отец – из рода бывших крепостных крестьян, собственно, дед писателя был в крепости, а его отец – первым свободным поколением, родившимся после отмены крепостного права. Родители писателя были настроены революционно, из-за преследований были вынуждены сменить несколько поселков, пока не переехали в Арзамас, где отец продолжил учительствовать, а мать стала акушеркой после окончания специальных курсов. Аркадий был очень привязан к отцу, в 1914 году Петра Исидорыча призвали на фронт, и сын сбежал к нему из первого класса реального училища. Аркадия выловили на станции и вернули домой.

В детстве Аркадий обожал читать – как любой мальчишка своего поколения, он глотал Купера, Рида, Сервантеса, Стивенсона и Скотта, видимо, так в нем и поселилась страсть к путешествиям, романтике борьбы, открытиям и победам над собой и врагами. В этом не было бы ничего ужасного – как любой мальчишка, Гайдар бы переболел этим боевым романтизмом, но на беду грянул 1917 год. С февраля 1917 года он выполняет поручения ячейки арзамасских большевиков, потом покупает на толкучке браунинг (страна была полна оружием, продаваемым приходящими с фронта солдатами на любом рынке) и начинает патрулировать улицы (в одном из столкновений получает удар ножом в грудь), ему была выдана винтовка, но в ряды Красной Армии его не брали по возрасту. Нашему герою едва исполнилось 13 лет и как бы он ни приписывал себе годы, отцы-командиры в регулярную армию детей брать отказывались. Тогда знакомый семьи записал Аркадия в вооруженный рабочий отряд, в 1918 году его принимают в партию “с правом совещательного голоса” и, наконец, в том же году он бросает пятый класс гимназии и вступает добровольцем в РККА.

С тех пор Аркадий Голиков все время воюет – то он борется с бандитами под Киевом, то участвует в боях на польском фронте, в 1919 году он получает тяжелую контузию и шрапнельное ранение ноги, долго лечится, едет выздоравливать в Арзамас к родителям и там уже заболевает тифом. В октябре 1920 года был направлен в Москву на курсы командного состава. Зимой учился на курсах, в феврале 1921 года досрочно окончил их по отделению командиров полков, а в марте 1921 года вступил в командование 23-м запасным стрелковым полком 2-й запасной стрелковой бригады Орловского военного округа в Воронеже. Затем сражается с антоновцами, по приказу Тухачевского в 17 с половиной лет становится командиром полка по борьбе с бандитизмом, участвовал в подавлении Тамбовского восстания, снова был ранен. Его направляют учиться в Академию генерального штаба, но потом перебрасывают в Сибирь – все на ту же борьбу с бандитизмом.

Три года Голиков носится по Сибири и сражается с “врагами революции” – и вот именно тут начинается самый странный период его жизни.

Когда я готовила материал, то столкнулась с диаметрально противоположной информацией, подающейся вроде бы самыми серьезными источниками. Где-то написано, что о жестокости отрядов Гайдара и самого командира до сих пор ходят по Енисейскому району легенды, люди полушепотом пересказывают друг другу подробности ужасных казней и бессудных расстрелов не только белогвардейцев и кулаков, но и всех членов их семей включая грудных детей. Кто-то (например Б.Камов, называющий себя демифологизатором Гайдара), напротив, пишет, что все эти рассказы – страшное преувеличение, что Гайдар всего лишь заменил убитого командира роты, а полк он получил на исходе гражданской войны – и то, успел всего лишь поводить его по назначениям, но не поучаствовать в боях. Что на совести Гайдара – 5 или 6 расстрелов, и расстреливал он людей не из садизма, а потому, что он не мог их никуда отконвоировать.

У самого Гайдара в дневниках есть такая запись: «Мне снились люди, убитые мной в детстве». Но о своих снах он в дневниках пишет мало, в основном идут какие-то странные упоминания “Сны по схеме 1, сны по схеме 2”, а вот что это за схемы – никто уже достоверно сказать не может, мало ли, что имеется в виду… может, кошмары, может, эротика.

Но в любом случае, правы ли те, кто настаивает на бесчеловечности молодого командира полка по борьбе с бандитизмом, или на “5-6 вынужденных расстрелах”, человек, убивающий людей в детстве, не может не остаться травмированным на всю жизнь.

В 1924 году Гайдара увольняют из армии с диагнозом “травматический невроз”, и тут уже никто наверняка не скажет – следствие ли это контузий, ранения и нескольких падений с лошади, когда повреждался спинной и головной мозг, либо – следствие тяжелейшего посттравматического расстройства, а может, – все одновременно. Так или иначе – именно 1924 год стал для него годом первых литературных экспериментов. Одним из первых его рассказов стал “Угловой дом”, где Гайдар уже вполне стилистически узнаваем. В рассказе этом большевистская ячейка в составе боевого революционного матроса “с серьгой в ухе”, девушки Гальки, которая “лучше и звонче всех на свете могла кричать “Да здравствует революция!” и сам автор – должны занять угловой дом и продержаться до появления некоего “красного пополнения”. Ни что это за город, ни что это за улица, ни зачем вообще нужно было занимать угловой дом и от кого его удерживать – автор не сообщает. Зато сообщает, что ячейка долго звонила в дом, пока им не открыл “седой джентльмен, сильно удивившийся способу нашего вторжения”, потом семейство джентльмена связали и бросили в подвал, начав боевито отстреливаться. Очень скоро никакой «Гальки уже не было, а была только счастливая улыбка» на её мёртвом лице и «запрокинутая кудрявая головёнка» (узнаете стиль? – И.А). Потом убита дочь хозяина, неизвестно зачем выскочившая из подвала, и пристрелил ее никто иной, как сам матрос, и золотой зуб в оскале мертвой девушки символизирует для автора всю ненависть, которую она испытывала к рабочему классу (??? – И.А.). Потом уже сам автор-рассказчик начинает спрашивать матроса, не пора ли им “сматываться”, на что матрос отвечает, что тут же прострелит ему “предательскую башку”, если он сделает хоть шаг из дома. Наконец, красное пополнение прибывает, семья владельца дома отправляется вслед за старшей дочерью, а в доме теперь – клуб. И рассказчик упоминает, что всякий раз приходя в клуб и садясь на скамейку рядом с домом, он вспоминает окровавленную мертвую Гальку, которая звонче всех кричала “Да здравствует революция!”

Ну как, впечатляет? Не знаю, как вас, а меня – очень даже. В этом рассказе чудовищно все – от эпичности (когда не важно, где и когда происходит действие, главное – противостояние добра неведомому и хаотичному злу), до тех самых гайдаровских известных нам по детским книжкам прилагательным и моментальным, быстрым, как укол штыка, деталям. А самое чудовищное в этом рассказе то, что если подключить хотя бы мало-мальское знание азов психологии, то станет понятным, что мы читаем свидетельство не взрослого осознанного человека, который прожил кошмар революции и войны в зрелом возрасте, а свидетельство тонкого, умного, образованного ребенка, начитавшегося романтической приключенческой литературы – и попавшего в мир “ковбоев и индейцев” уже не на страницах книг, а в самой что ни на есть реальной жизни. И этот тонкий романтичный мальчик взял в руки наган не в своих фантазиях, а в реальности – и начал убивать своих “индейцев” тоже взаправду, насмерть, а вот осознать, понять, отрефлексировать происходящее у него не хватило ни опыта, ни душевных сил. Он и выхватывает детали не как взрослый сформировавшийся человек, а как начитанный ребенок… золотой зуб символизирует ненависть, сережка сверкает в ухе матроса… вот только окровавленная Галька отчего-то является на пороге клуба, куда он вроде бы идет повеселиться…

Я не знаю, правы те, кто описывал необычайную кровожадность Гайдара-командира, или те, кто говорит о том, что особой крови на его руках не было, – результат все равно один: кровь была. И он был слишком утонченным, слишком сложным человеком, чтобы отмахнуться от всего этого и жить дальше. Все те, кто оставил о нем воспоминания, сходятся только в одном: пить он начал рано, и пить он начал страшно. Видимо, “кровавые Гальки” в глазах уходили только тогда, когда мозг был полностью затуманен алкоголем. Он не умел, просто не мог жить иначе, чем на войне – а война для него закончилась списанием “под диагноз”, в армии его оставить не захотели.

Помните страшный рассказ Толстого (который Алексей) “Гадюка”? Я сначала увидела советский фильм, а потом уже прочитала и сам текст. Меня поразила тогда игра Нинели Мышковой, игравшей купеческую дочку, прошедшую горнило гражданской войны, вернувшуюся домой и оказавшуюся в коммунальной квартире среди обычных обывателей в пижамах и их женщин в папильотках и шелковых халатах. Эта абсолютная чуждость Ольги Зотовой, ее инаковость, невписываемость в окружающую жизнь, – была виртуозно сыграна Мышковой, вызывавшей у зрителя и страх, и жалость, и ощущение какого-то инфернального, потустороннего одиночества и неприкаянности. То же самое должен был ощущать и вернувшийся с фронтов Гражданской Аркадий Голиков, который буквально с самого детства умел только бороться, сражаться, скакать, судить без суда, принимать моментальные решения и нести ответственность за огромное количество подчиненных.

Нужно было как-то учиться жить – и он обратился к самым своим верным друзьям. Книги были его друзьями в детстве – он попытался сделать их своим спасением в мирной взрослой жизни. А ведь он начинал как взрослый писатель. И “Угловой дом”, и “В дни поражений и побед” – были написаны им для взрослых, но критика их зарубила на корню. За клишированность, за вторичность, за слабый слог. Гайдар становится журналистом и вроде бы находит себя. Журналистика становится для него не просто куском хлеба, журналист – профессия разъездная, не привязывающая к дому, поэтому Гайдар редко появляется дома, и его очерки и статьи вполне хорошо принимаются читателями. Если начать перечислять города, где он жил, придется охватывать взглядом карту всего СССР – от Перми до Архангельска, от Москвы и до Владивостока. По сути Гайдар всегда был скитальцем, Лев Кассиль записал за ним сказку о стране Синегории, которой нет на картах, но куда может дойти тот, кто стремится туда, и эта сказка – по-настоящему отражает его внутренний мир.

Он не оставляет попыток писать повести и рассказы, и в начале 30-х у него действительно начало получаться.

Кстати, о псевдониме. Я была до сих пор уверена, что Гайдар – это немного переиначенное “хейдар”, то есть “всадник” – и это самая распространенная версия значения его новой фамилии. У Лунгина в одном из его ранних фильмов героиня говорит, что “хейдар” – это “куда идешь”, а не “всадник”, что тоже вполне вписывается в тягу Гайдара к скитаниям и странствиям. Но все оказалось гораздо проще: в своих дневниках Гайдар упоминал, что его псевдоним – это своего рода акроним: его любимым героем всю жизнь был Д’Артаньян, так вот «г» — это «Голиков», «ай» — сокращение от «Аркадий», а «д’ар» — «из Арзамаса»., а “хейдар” – это уже вторичное, подслушанное им в Хакассии, которое так славно наложилось на уже придуманную зашифрованную личность.

К тому времени Гайдар уже превратился в невыносимого мрачного человека, которого бросила жена, не сумев жить рядом с хроническим алкоголиком, он жил в небольшой квартирке на чердаке и, что удивительно, очень дружил с детьми. Булгаков вывел Гайдара в своем романе “Мастер и Маргарита” в виде персонажа по имени Чердакчи. Гайдар собирал подростков в своей квартире, говорил с ними, иногда дарил очень ценные, с точки зрения мальчишек, подарки – перочинные складные ножики, фонарики, компасы со светящимися в темноте стрелками. Дети его боготворили – и он по-настоящему умел с ними общаться. Плохой стороной этого общения было то, что иногда он с подростками выпивал, и это было уже не смешно, а по-настоящему страшно.

Однако говоря с детьми, общаясь с детьми, он понял, кто ему по-настоящему близок, с кем ему хочется говорить и кто способен хотя бы на время отогнать кровавых призраков, от которых не спасала даже водка. По сути ведь он тоже не вырос, изменилось всего лишь его тело, а вот душа… душа осталась душой очарованного странника, попавшего не в прекрасные дальние страны, не в волшебную страну Синегорию, не на Дикий Запад Фенимора Купера и Майн Рида, а в настоящую кровавую баню, где брат восстал на брата и пролил родную кровь, и где ребенку пришлось брать в руки оружие и по-настоящему убивать. Но в его душе все равно жила страсть к той самой прекрасной родной земле, которая не мачеха, которая – мать. Которая щедро и бескорыстно любит своих детей, бросая под их ноги прямые и радостные дороги, ведущие в синие дали, направляя навстречу добрых и радостных людей, которые непременно помогут, приютят, обогреют и спасут от врагов, которые вроде бы серьезные и страшные, но на самом деле ничего человеческое им не чуждо.

Помните “Судьбу барабанщика”?

«Когда-то мой отец воевал с белыми, был ранен, бежал из плена, потом в должности командира сапёрной роты ушёл в запас. Мать моя утонула, купаясь на реке Волге, когда мне было восемь лет. От большого горя мы переехали в Москву. И здесь через два года отец женился на красивой девушке Валентине Долгунцовой…»

Несколько предложений в начале сразу же обрисовывают настоящую трагедию… Отец, красный командир, который был в плену, бежал и, довоевав, вернулся в запас. Мать, утонувшая в реке, когда герою было всего 8 лет. Переезд в Москву “от большого горя” и красивая молодая мачеха. С одной стороны, мы видим очень скупое и оттого тяжелое описание семейной драмы, но если мы смещаем фокус, то тут же обнаруживаем, что это описание – это детский взгляд, не взгляд взрослого. Это не начало драмы, это похоже на нечто совсем иное.

Это стилистически абсолютно ново и неповторимо: в нескольких предложениях автор, как летчик-испытатель, буквально набирает стратосферную высоту и выносит нас прямиком из бытовой повести о драме сироты в то ли миф, то ли сказку – с отцом-богатырем, умершей матерью и прекрасной, но равнодушной мачехой. Главный герой оказывается в полной пустоте, в отчаянии эпического масштаба – отца сажают за растрату (мы из будущего горестно вздыхаем: мальчик, твоему отцу невероятно, несказанно повезло, его осудили по уголовной статье, а мы знаем, какую статью ему могли пришить и какое будущее могло ждать и тебя, и красивую мачеху, и его самого); красивая девушка с новым мужем тут же упархивает на Кавказ, и мальчик остается совершенно один, с полным разрывом родственных и социальных связей, в хаосе и безвестности, которая тут же наполняется инфернальными существами из преисподней.

Ими оказываются новоявленный Серёжин «дядя» и его друг Яков. Как и положено обольстителям, они обаятельны, щедры и вызывают доверие. Их образы построены на контрасте: Яков атлетичен, молчалив, «дядя» толст и говорит не переставая. Вот, например, как он представляет Серёже своего друга.

«– Прошу пожаловать! Повернись-ка к свету. Ах, годы!.. Ах, невозвратные годы!.. Но ты ещё крепок… Да-да! Ты не качай головой… Ты ещё пошумишь, дуб… Пошумишь! Знакомься, Сергей! Это друг моей молодости. Учёный. Старый партизан-чапаевец. Политкаторжанин. Много в жизни пострадал. Но, как видишь, орёл!.. Коршун!.. Экие глаза! Экие острые, проницательные глаза! Огонь! Фонари! Прожекторы!..»

Сережа, как и подобает мифическому персонажу-ребенку, настолько невинен, что не слышит мефистофельской издевки в словах дяди, он невинен настолько, что не умеет распознать реальное, настоящее зло. Поэтому он доверяется двум “политкаторжанам и героям”, позволяя увлечь себя в некое путешествие к “центру зла”, где герой видит еще некое количество “демонов” вроде старухи и ее полубезумного сына, протягивающих Сергею топор, чтобы он отрубил голову курице. В сгущающейся тьме есть только один луч света – пионерка Нина, которая является подобно фее ” в платье со звездами”, увлекая Сергея на маскарад (не находите здесь парадоксальную для детской повести связь с лермонтовской Ниной, героиней “Маскарада”?), и которая одновременно полна такого же парадоксального для детской повести эротизма (она поправляет чулок, когда думает, что ее никто не видит). Одновременно Нина – эдакая богиня войны Афина, мечтающая о славном будущем и о “борьбе” (снова голос из нашего настоящего: “Остановись, Нина, не мечтай о войне, она непременно случится и ты поймешь, что в ней нет ни капли романтизма”).

Но этот луч света – вспыхивает и гаснет, и Сергей остается один на один с врагами, которые уже сбросили личины и предстали в своем истинном свете. У героя, так резко и так страшно повзрослевшего, открывается нервная горячка, но он встает, как гордый барабанщик, и совершает свой подвиг. В конце повести, в момент счастливой развязки того же эпически-мифологического масштаба, автор в прямом смысле слова спускает героя и его отца с небес – они летят на самолете и навстречу им разгораются яркие огни города Москвы, над которой сияют красные звезды родины.

Эта повесть, написанная в страшном 1937 году, поднимает повествование на такие высоты, что с них совершенно не видно ни охватившей страну шпиономании, ни бешеных репрессий, ни судеб попавших в кровавые колеса мужчин, женщин и детей. Есть честные люди, попавшие в сложные обстоятельства, есть настоящие матерые враги, всерьез вредящие родине, и есть те, кто разбираются и спасают честных и наказывают опасных. С этой архетипической высоты невозможно рассмотреть детали – но одновременно Гайдар выхватывает острым своим взором такие мелочи, такие подробности, которые, как линзы спутника-шпиона, делают картинку максимально приближенной – и оттого реалистичной. На этом противопоставлении, на этой антитезе мифологической высоты и острых выхваченных мельчайших деталей, и выстраивается гайдаровская проза, в этом секрет ее воздействия на читателя: в масштабности и одновременной хирургической точности описаний.

Совсем другой у Гайдара получилась повесть “Военная тайна”, написанная раньше, чем “Судьба барабанщика”, еще не пронизанная шпиономанией середины 30-х. Критики называют “Военную тайну” не самой лучшей повестью Гайдара, ссылаясь на ее стилистическую неровность и множество ответвлений от основного повествования. Гайдар действительно рождал эту повесть мучительно, писал ее два года, потом отложил, потом снова вернулся, чтобы ее редактировать. Но видимое критикам, и невидимое читателям художественное несовершенство является, как мне кажется, достоинством повести. В ней Гайдар оттачивает свое мастерство проникновения прямиком в область архетипов через словесное мастерство, через крутой взлет рубленых коротких фраз в область смыслов и аллюзий, в которых рос любой советский человек.

Начинается “Военная тайна” с поездки Натки Шегаловой в “Артек” и ее короткой остановки в Москве у дяди, бывшего боевого командира. Двадцатилетнюю комсомолку Натку дядя встречает на вокзале, провозит ее по шумной летней Москве, потом кормит мороженным в привокзальном буфете – и они разговаривают. Натка вспоминает, как дядя приезжал к ее матери, своей сестре, как она утаскивала его саблю и играла ею со сверсниками, а потом оказывается, что двадцатилетняя комсомолка, красавица, едущая в “Артек” пионервожатой, удивительно несчастна. Свое несчастье она формулирует так: «А я нигде, ни на чём, никуда и ни разу». Нигде не воевала, ни на каком самолете не летала, никуда в бой не рвалась – в этом и заключается предмет несчастья бедной Натки Шегаловой. И ее дядя, который в утешение рассказывает ей историю о том, как его в разгар боев отправили интендантом куда-то в тыл, Натке сочувствует – потому что он тоже несчастлив в этой мирной жизни, настолько, что не снимает шпор и военной формы.

Гайдар снова противопоставляет два мира – мир светлых рыцарей революции (помните, как одна из героинь поцеловала портрет Дзержинского со словами “Светлый рыцарь”?) и мир темной пещерной хтони, врагов безликих, но опасных, замышляющих недоброе, покушающихся на счастье людей. Светлые рыцари все время в борьбе, даже в мирное время, более того, мирное время все равно для них окрашено в цвета революции (помните, “нет у революции начала – нет у революции конца”?), они сражаются с врагами, с природой, с теми, кто будет назван “врагом внутренним” – то есть своими же согражданами, которые не хотят включаться в коммунистическое строительство, которые задают и задают проклятые вопросы, на которые у рыцарей нет времени и желания искать ответы, – и которые смеют “думать о колбасе тогда, когда все прогрессивное человечество борется с врагами”. Хтонь же – затаилась где-то там, во тьме, она зла и коварна – и она все время задумывает недоброе, планирует свет уничтожить, растоптать, сжить с лица земли. Эти два мира – основа вселенной Гайдара, если хотите “опция по умолчанию”, эта антитеза света и тьмы пронизывает все его творчество. Герои всегда оказываются на стыке этих миров – как барабанщик Сергей, как артековцы Владик и Толька, заглядывающие в пещеру и слышащие голоса и пьяный смех тех, кто измышляет недоброе, как Тимур и его команда, сталкивающиеся с Квакиным и его хулиганами, творящими зло себе по мерке, обнося сады семей красноармейцев. Пионеры могут не видеть злодеев, но они чувствуют, что их счастливому детскому миру грозит именно эта тьма, где прячется неназванное зло и готовится поглотить свет и счастье.

Эта разлитая в воздухе тревога выражается в дальнем грохоте корабельных орудий, будящих артековцев ночами, в том, как Алькин отец смотрит в сторону Молдавии, где погибла Алькина мать Марица, а в другой стороне, в Польше, сидит в тюрьме сестра Владика, целовавшая портрет кровавого палача Дзержинского со словами “Светлый рыцарь”.

Эта тревога не могла не вылиться во что-то страшное – она и выливается… в нелепую и оттого жуткую смерть Альки, маленького командира октябрятского отряда, который вообще никакого зла в жизни не сделал, наоборот, видел за свою короткую жизнь слишком много горя, не зная любви матери и живя с отцом-красным командиром, который все время в боевых командировках. Алька – в повести находится на одном конце луча добра и света. Он – мальчишка из реального мира, смелый, добрый и светлый, внушающий всем встречным самые лучшие чувства, будящий их в, казалось бы, самых отпетых хулиганах. А вот на другом конце этого луча, уносящегося снова-таки, вверх, на небывалую высоту – мальчик из мира мифа, архетипов, сказок. Мальчиш Кибальчиш, стойко и твердо выбирающий свою судьбу и свою смерть, противостоящий великому буржуинскому воинству и молчащий до последнего, платя жизнью за то, что так и не открыл самую главную и страшную Военную Тайну. Гайдар сумел пробраться в самую глубь самой архетипической из человеческих идей: “слово изреченное есть ложь” – названная тайна перестает быть тайной. Что такое военная тайна так и остается нераскрытым – и какое поколение подряд читатели гадают, в чем же она, эта тайна, за которую дети платят своими жизнями.

Ведь своя тайна была и у Альки, помните, он раскрыл ее несчастному пионеру Владику – и тоже заплатил за это цену. В этом еще проявляется один архетипический ужас этой повести: не важно, раскрыл ты тайну или сохранил, жизнь все равно будет отнята. Врагом, который может иметь лицо – а может и прятаться в пещере, откуда прилетит к виску камень, и все, что остается, – это слышать тихое: “Алька, ты пожалуйста, вставай”, но слова эти останутся без ответа, потому что бесстрашный командир октябрятского отряда уже скачет на совсем другом коне – в особенную октябрятскую Вальгаллу, куда собираются все воины всех бессчисленных человеческих войн, и откуда прилетают приветы Мальчишу, еще одному мертвому воину, из пролетающих самолетов и проносящихся мимо поездов…

Даже в самой доброй и детской из повестей Гайдара – “Чук и Гек” имеется противопоставление двух миров. Мира города и мира дикой природы, которая теперь видится не неким черным провалом горной пещеры, где безвестные злодеи творят свои тайные дела, а предстает другим страшным европейским архетипом – миром леса, хищников, огромных пространств и жгучих морозов. Если прочитать повесть Гайдара не детскими глазами, а взрослыми, она достаточно жуткая: телеграмма потеряна, ехать – не просто далеко, а очень далеко, причем зимой, мать с двумя малолетними детьми оказывается посреди тайги совершенно одна, вокруг волки, есть особенно нечего, Гек пропал… И вот посреди этой действительно жуткой реальности снова возникает волшебное зеркало детского восприятия, появляется откуда ни возьмись кто-то огромный и добрый, “бог из машины”, который помещает Гека всего лишь спать в сундук, а не в желудок голодного волка, который добывает зайчатину – и ее хватает ровно до того, когда появятся геологи, и ружье стреляет игрушечно и никого не убивает, и папа появляется совершенно внезапно, потому что старик не поленился сходить за ним на заимку… Мир совершенно сказочного добра вторгается в эту жестокую реальность и раскрашивает ее яркими красками детского взгляда на мир. И вовсе не сторожевые вышки уже высятся на границах – а яркие красные звезды охраняют страну и отгоняют от нее силы зла. Вовсе не черные воронки носятся по городам и утаскивают людей – это всего лишь светлые рыцари приезжают за теми, кто таился до этого в пещерах и замышлял недоброе против прекрасной страны. А оступившемуся – всегда протянут руку помощи и дадут ему еще один шанс, обязательно, всенепременно, чтобы в самый нужный момент он появился и спас одинокого барабанщика, поднимающегося в последний бой со всеми силами вселенского зла.

Кстати, об одиночестве. Вы замечали когда-нибудь, что почти все герои Гайдара – одиноки, даже если рядом с ними есть друзья? Только у Чука был Гек и наоборот, все же остальные дети так или иначе оказывались одинокими, словно возвышающимися над толпой пусть даже обожающих их друзей. Барабанщик Сергей чувстствовал себя отрезанным от друзей, пусть даже рядом была Нина. Алька был одинок, хотя его обожали и сверстники, и пионеры постарше, и взрослые. Одинок был пионер Владик, и даже Тимур, у которого была целая команда и девочка Женя впридачу, все равно чувствовал себя одиноким, он словно был над и сбоку, а не вместе и рядом. Видимо, такое же одиночество ощущал и Гайдар, оказавшийся в 15 лет отрезанным от мира детей и юношества теми событиями, через которые ему пришлось пройти. Я уже писала, что ему так и не довелось вырасти постепенно – нет, из мира беззаботного детства он сразу же попал в самую страшную реальность, из которой и взрослые не выбираются без потерь, что говорить о ребенке. Наверное, именно поэтому его так любили дети – рано или поздно каждый из детей ощущает какое-то глобальное, вселенское одиночество, когда вроде рядом много друзей, рядом есть мудрые взрослые, но все равно ты ощущаешь себя отрезанным от всех, наедине с мыслями, страхами, мечтами.

Видимо, поэтому у Гайдара сложилась очень трогательная и крепкая дружба с еще одной очень одинокой девочкой, которую звали Зоя Космодемьянская. Вокруг их отношений наворочено множество очень скотских и грязных сплетен, которые больше говорят о сплетниках, чем об их объектах. На самом деле все было очень просто: в 1940 году в подмосковсном санатории встретились школьница Зоя и детский писатель Гайдар. Она вовсе не лечилась от шизофрении, у нее был тяжелейший менингит и она нуждалась в долгой реабилитации. Гайдар передыхал от своего тяжелого запоя и в очередной раз лечился от невыносимых болей из-за травмы спины. Два одиночества сошлись и очень подружились. Зоя и Гайдар вместе гуляли, он слепил для нее целую группу снеговиков и рассказывал историю каждого. Особенно Зое нравилась маркитантка Сигаретка, у которой был свой прилавок, и она торговала там мороженным, Гайдар покупал мороженное на всех детей и они у Сигаретки его покупали за разные интересные истории. Была баба, охраняющая пороховой склад, очень грозная. Была снежная крепость и комендант, состоявший из целых трех шаров, тогда как все остальные были из двух. Потом Гайдар устроил взятие снежной крепости, собрав всех окрестных ребятишек.

Кто знает, может быть, именно общение с Гайдаром вернуло Зое веру в свои силы (ее очень травили в школе из-за принципиальности), сделало из нее ту, которая потом пошла на подвиг, возможно, совершенно бессмысленный, если подсчитывать его влияние на боевую обстановку, но вдохновивший, в свою очередь, стольких солдат на героизм. Возможно, и подвиг свой она совершила потому, что поняла то, что поняли из его книг столько детей – ты никогда не будешь одинок в прекрасной советской стране. Даже если никого нет рядом, даже если страшно и пусто, у тебя всегда есть родина: огромная, прекрасная, ласковая, как мать. Помните, как заканчивается “Чук и Гек”? “Что такое счастье – это каждый понимал по-своему. Но все вместе знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко беречь эту огромную и счастливую землю, которая зовется Советской Страной“.

Эта ласковая и прекрасная родина – не имела ничего общего с той жуткой стороной советской действительности, где десятками тысяч гнили заживо люди в лагерях ГУЛАГа, где такие же дети, как Алька или барабанщик Сергей, сиротели и забывали свои имена, изъятые из семей врагов народа, где голодали и холодали в нищете раскулаченные крестьяне, где переселяли народы и где помогали фашистам хлебом, сталью, сукном… Фашист – это вообще самый страшный враг у Гайдара, фашистом назвали мальчика Саньку в “Голубой чашке” за то, что обозвал немецкую девочку Берту “жидовкой”, фашисты затевают самые страшные злодеяния против советской страны, с фашистами нужно бороться всеми своими силами всем “светлым рыцарям”-защитникам родины. Я вот все думаю, возможно, и пил-то Гайдар не только из-за посттравматического синдрома, а еще чтобы не видеть и не слышать того, что происходило вокруг, не замечать того, что замечательная советская страна из его книг – разительно диссонирует с тем, во что она превращается силами ее правителей. И думается мне, что не так уж я и не права.

Вы знаете, что Гайдар отказался писать повесть о Павлике Морозове? Вернее, он начал ее, назвав “Синие звезды”, даже получил аванс, а потом ушел в такой страшный запой, что повесть оказалась неоконченной – зато окончил он “Военную тайну”, в том же году. Значит, многое он понимал и осознавал, не пожелав делать своим героем предателя-иуду, как бы ни превозносила его советская власть. Несколькими годами спустя он опишет Сергея-барабанщика, не предавшего отца, ставшего преступником, осужденного за растрату (то есть воровство средств) – и образ этот разительно контрастирует с Павликом Морозовым, отца предавшего и погубившего.

У меня есть еще один аргумент в пользу моего предположения о причинах алкоголизма Гайдара. Он словно очнулся в 1941 году, когда началась война.

Тут же просится на фронт, но не проходит по здоровью, и тогда он отправляется служить военным корреспондентом. Им были написаны несколько очерков, планировалась большая книга. Именно поэтому Гайдар отказался эвакуироваться, когда огромная часть Советской Армии оказалась в окружении на Украине. В Киев, который вот-вот был готов пасть под наступлением гитлеровцев, прислали самолет Дуглас, чтобы вывезти из города писателей и членов их семей. Гайдар передает оказией письмо жене, но в самолет не садится. Он остается с небольшим отрядом бойцов, пытающихся вырваться из окружения, в планах у них – найти партизан и влиться в какой-нибудь отряд. 26 октября 1941 года Гайдар с группой из пятерых человек возвращался с продуктами во временный лагерь. Никто уже не вспомнит, зачем он поднялся на железнодорожную насыпь – кто говорил, что он хотел попросить ведро картошки у знакомого путевого обходчика, кто-то говорил – чтобы оглядеться. Так или иначе он заметил засаду из нескольких немцев: видимо, отряд ждали. У Гайдара была возможность упасть на рельсы и затаиться, но он громко крикнул: “Ребята, немцы!” и тут же был сражен автоматной очередью. Солдаты крик услышали и бросились в лес – тогда никто из них не погиб. Двое дожили до конца войны, чтобы потом рассказать о гибели Гайдара правду, потому что долгое время писателя подозревали в предательстве, что это он вывел отряд на засаду.

Потом выяснилось, что немцы тело писателя обобрали, забрали документы и награды, и путевой обходчик похоронил его недалеко от насыпи, соорудив ложный холм, чтобы тело не выкопали, чтобы снова над ним надругаться. После войны настоящую могилу нашли, тело писателя эксгумировали и перезахоронили в городе Каневе.

Так и закончилась жизнь человека, положившего душу за други своя, вставшего в свой последний бой, бой с самим собой. Может, как и его герой, услышал он в тот миг:  «Выпрямляйся, барабанщик! — уже тепло и ласково подсказал мне все тот же голос. — Встань и не гнись! Пришла пора!» Пора не убивать – а спасать, не стрелять, а кричать, понимая, что крик этот – будет последним в жизни.

Может, и хорошо, что все закончилось именно так. Не пришлось писателю видеть всего того, что начнется совсем немного времени спустя… Блокады Ленинграда, Ржева, Курской дуги, Сталинграда и похода по Европе. Возвращения с Победой, когда все верили, что все теперь изменится и станет лучше… Голода 46-48, переселения “народов-предателей”, Валаама и нового маховика репрессий, уже против солдат-победителей, а потом и против тех, кого “фашист-Сашка” обзывал “жидами”. Не увидел он смерти тирана-кровопийцы и не услышал трусоватые оправдания Никиты на 20 съезде про культ личности и “партия осуждает”.

Не нашлось бы, наверное, у Гайдара сил пережить такое, когда уже невозможно спрятаться на страницах своих книг и жить одной жизнью с прекрасными Наткой, Женей, Тимуром и Сергеем, убеждая их и себя, что нет другого представления о счастье – кроме того, что нужно обязательно любить и заботиться и своей прекрасной родине.

Судьба милосердно позаботилась о том, чтобы то ли зачарованный скиталец, то ли всадник, скачущий впереди, то ли д’Артаньян из Арзамаса, то ли одинокий так и не повзрослевший мальчишка, мечтающий о ковбоях, рыцарях и мушкетерах – не видел ничего из того страшного, что его прекрасная страна уготовила своим детям. С той самой железнодорожной насыпи, со стрел рельс, протянувшихся от горизонта до горизонта, устремилась его душа вверх и вдаль, туда, куда ушли мальчик Алька и Мальчиш-Кибальчиш, румынская партизанка Марица Маргулис и русская партизанка Зоя Космодемьянская, туда, куда в свое время отправимся и мы с вами. Хочется надеяться, что там, за окоемом, в доме нашего Отца много обителей… и в одной из них сумеет отдохнуть мальчик-убийца, писатель-алкоголик, воин-герой, так много давший нашему детству – и так хорошо учивший нас любить родину невзирая ни на что.