“Мастер и Маргарита” – что может быть непонятым современными читателями (Часть 1)

О “МиМ” я писала, страшно сказать, 11 лет назад, тогда, помнится, во всю шли разговоры о том, чтобы изъять роман из школьной программы.

Вроде пока самое известное произведение Булгакова не тронули, но я уверена, что “Мастер и Маргарита” для современных читателей, тем более, школьников, может оказаться книгой, в которой изрядная часть материала может оказаться либо непонятной, либо понимаемой совершенно неверно. Это с романом уже случалось: читатели из позднего СССР, выросшие в атеистическом государстве, очень плохо ориентировались с “Пилатовских главах”, да и с персоной Воланда, его свитой, временем и целью его появления в Москве – были знакомы весьма поверхностно. Зато с “московскими главами” у них затруднений не было.

Нынче, похоже, все может быть наоборот: “Пилатовские главы” худо-бедно могут быть понятными, а вот “московские” – будут туманными и неудобопонимаемыми. Потому попытаюсь в нескольких постах хотя бы немного рассказать, на что следует обращать внимание и кто есть кто.

Итак, начал Булгаков писать свой роман, первоначально называвшийся “Инженер с копытом”, в 1928 году, закончил – буквально накануне смерти, в 1941. Последние правки делала Елена Сергеевна, потому что Михаил Афанасьевич ослеп и почти не двигался.

Писатель надеялся, что читать роман будут его современники, поэтому говорил он о вещах знакомых, общеизвестных всем, кто жил вместе с ним в России и СССР, а это значит, что читатель должен был хорошо ориентироваться в церковном календаре и вообще знать хотя бы поверхностно Закон Божий, который учили в школах как обязательный предмет (по результатам переписи 1937 года половина страны все еще обозначало себя верующими), иметь опыт чтения Библии и классической литературы, быть мало-мальски музыкально образованным, то есть уметь различить Шумана от Шуберта и Бизе от безе.

По злой иронии судьбы первыми читателями стали советские люди, полностью оторванные от и церковного календаря, и от того уровня образованности, которая была привычна Булгакову. 1967 год – год первых публикаций в журнале “Москва” (с сокращениями) и в Париже. В 1973 году издается первая полная книга, Елена Сергеевна уже умерла и роман содержит первую редакцию, которая не совпадает с новой редакцией, близкой к заметкам Елены Сергеевны. Эта редакция романа была издана в Киеве в 1989 году.

Но даже в таком сокращенном виде, даже расходившийся полуслепыми ксерокопиями, роман взорвал тогдашнюю интеллигентную читательскую публику, его брали на день, на ночь – читали вслух за закрытыми дверями, обсуждали и спорили до хрипоты. Но увы, плохая образованность и нулевая воцерковленность тогдашней думающей публики (это не их вина, это их беда) создали целый ряд мифов, некоторые из которых дожили и до наших дней.

О них мы тоже поговорим.

Ну а пока – давайте начинать.

Все мы помним завораживающую красоту булгаковской прозы:

Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина. 

Время действия – май, место действия – Москва, Патриаршие пруды.

Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого художественного журнала, а молодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.

Некоторые критики считают его прототипом Михаила Александровича Берлиоза.

Черты лица никого не напоминают? Это сын сестры Свердлова, рано стал революционером, работал в Коммунистическом интернационале молодежи, потом перешел на редакторскую работу в журнале “Молодая гвардия”, основал Российскую Ассоциацию Пролетарских Писателей (РАПП), после ее ликвидации готовил первый съезд советских писателей. Известен как один из гонителей Булгакова, собственно, вероятно, поэтому его имя и осталось в истории. Арестован как родственник Генриха Ягоды (его сестра была за ним замужем), расстрелян в 34 года.

Авербах был яростным атеистом – как и Демьян Бедный, который считается вторым прототипом Берлиоза.

Настоящее имя – Ефим Придворов, родился в семье крестьянина, но был действительно выдающихся способностей, окончил начальную школу, потом учился в военно-фельдшерском училище, поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета (а это, на секундочку, очень серьезное образование, особенно если учесть, что речь шла о дореволюционном времени). Начал печататься с 1899 года, говорили, что Ефим подает надежды, его стихи и проза воспевали родину и царский режим. Потом в 1912 году он вступает в РДСРП, вектор творчества меняется – и царизм теперь критикуется.
На войне Придворов проявил чудеса героизма, он был фельдшером, вытаскивал раненых с поля боя, спас много жизней.
Ну а дальше революция, дружба с Лениным, огромный успех в карьере. Он вовремя учуял, на кого нужно сделать ставку – и с 1926 года воспевает Сталина во всех своих произведениях и выступлениях.

Может, поэтому Бедного не тронули даже в годы опалы – даже когда он стал критиковать Сталина и его окружение в поздние 30-е годы. После 1938 года Бедного исключили отовсюду, откуда можно, но жизнь ему сохранили; он успел что-то написать о войне под псевдонимом Боевой, потом под своим именем. Встретил Победу и умер в конце мая 1945 года от паралича сердца.

Вот эти два человека и стали прообразами Михаила Берлиоза – хорошо образованного, в отличие от своего собеседника Ивана Бездомного, имевшего прекрасную карьеру и обласканность режимом.

Настоящее имя – Яков Овчаренко. Родился в крестьянской семье в 1905 году, работал пастухом, потом вступил в Красную Армию. Начальник дивизии заметил поэтическую одаренность бойца и дал ему рекомендательное письмо. Яков поступает в интернат для одаренных детей и получает образование, Валерий Брюсов берет его в литературный институт. Яков берет себе псевдоним Приблудный (в те годы это была дань моде: Максим Горький, Демьян Бедный, Иван Приблудный) и начинает печататься во всех литературных изданиях. Входит в близкий круг поэта Сергея Есенина, который очень ценит его талант.

Ну а дальше типичная судьба круто сорвавшегося на взлете советской славы поэта: эпиграмма на Ворошилова – ссылка в Астрахань. Овчаренко возвращается из ссылки, его никуда не берут работать, он в прямом смысле слова нищенствует и живет на деньги жены. Через несколько лет им написана эпиграмма на Ежова – и последний ему глумления не простил: Якова расстреляли в 1937 году.

Как видите, от Якова Овчаренко Булгаков взял псевдоним и внешность героя, но гений на то и гений, чтобы не одного человека “прописывать в романе”. У Олеся Бузины имеется забавная статья, которая рассказывает об эпизоде из жизни украинского поэта Владимира Сосюры, который как-то объявил себя наместником дьявола на земле, явившись в дом литераторов в одном исподнем, за что и был заключен в психиатрическую клинику, откуда весьма остроумно сбежал – что и доказало врачам его вменяемость. Владимир Сосюра был известен Булгакову, у которого в романе вообще много украинских фамилий, поэтому очень похоже на то, что и история с заключением в психиатрическую клинику была взята Михаилом Афанасьевичем в роман в качестве одного из эпизодов.

С третьим присутствующим на Патриарших прудов читатель знаком более всего. Думаю, все знают, куда следует смотреть, чтобы понять, чьи черты взял себе Воланд, тем более, по словам самого Булгакова, у Воланда прототипов не было. Поэтому я просто добавлю кое-что не слишком общеизвестное.

Имя Voland встречается у Гете в оригинальном тексте только один раз, переводчики на русский язык эти отрывки не переводили. У Александра Соколовского есть прозаический пересказ “Фауста” 1902 года, его читал Булгаков и там встретил эту строку. Junker Voland kommt – так звучит фраза на немецком, где Junker – дворянин, а Воланд – одно из имен дьявола в европейской традиции. Помните отрывок, где уборщица Варьете пыталась вспомнить имя “заграничного артиста”?

Во… Кажись, Воланд. А может быть, и не Воланд? Может быть, Фаланд.

Фаланд тут тоже не случайно взятое имя. В ранней редакции 1929 года Иванушка Бездомный получает от незнакомца визитку, на которой написано D-r Theodor Voland (таким образом, мы еще и узнаем имя Воланда, а не только его фамилию, как в поздних редакциях). Интересно то, что на немецком языке V перед гласными А/О/U читается как Ф. А W – как В. То есть на немецком имя Воланда звучало бы как Фоланд, что весьма неблагозвучно, а Фаланд – слегка комично, хотя как раз “фаланд” на старонемецком означает “искуситель”; Булгакову важно было, чтобы читатель не сразу понял, кто встретился Иванушке и Берлиозу, чтобы ассоциации с Фаустом вроде и возникали, но до поры до времени читающие роман бы сомневались, правильно ли они угадали, кто такой господин Воланд.

Итак, Воланд присоединяется к разговору Берлиоза с Иванушкой – и давайте на минуту остановимся на теме этого разговора. Если вы помните, Иванушке “литературным журналом” Берлиоза (в ранних редакциях у журнала имелось и имя “Богоборец”, причем интересно то, что Булгаков убрал название журнала, возможно, потому, что современный ему читатель и так бы догадался, что это был за журнал и чему посвящен) была заказана поэма об Иисусе Христе. Иванушка поэму написал, но загвоздка была в том, что “Иисус в ней вышел прямо как настоящий”, а главной целью было показать, что “его никогда и не существовало”.

Вообще СССР никогда не был особенно толерантен к религии, но сразу после революции атеистическая пропаганда достигала апокалиптического размаха. В воспоминаниях о Булгакове имеется место, где описывается его шок от ознакомления с журналом “Безбожник”. При всех сложных отношениях самого Михаила Афанасьевича с православием, его, поповского сына, все же можно назвать верующим, пусть и со срывами, пусть и с бунтом. При всех этих срывах и увлечениях мистицизмом, его нельзя упрекнуть в воинственном атеизме, – и известно то, что он отказывался писать антирелигиозные статьи, пусть даже взамен ему обещали деньги и хорошую карьеру в литературном мире.

Этот шок от содержания атеистических советских журналов вылился и в описание беседы Берлиоза с Иваном, и в выборе фамилии одного из героев, Коровьева. Выпуск одного из номеров “Безбожника” назывался “Безбожник. Коровий”, и редакция так поясняла столь странное название: «Журнал наш – журнал крестьянский… Поэтому пишем мы и о здоровье коровьем, и о том, как знахари и попы людей морочат и скот губят».

Если вы помните, Коровьев не был бесом, он был “рыцарем, который когда-то неудачно скаламбурил о свете и тьме” – вот у Булгакова и родился персонаж, который так неудачно пошутил, что ему пришлось шутить несколько дольше, чем он мог ожидать.

Но мы вернемся к содержанию беседы Бездомного и Берлиоза. Очень интересно дополняют суть ее некоторые отрывки из черновиков, которые не вошли в окончательную редакцию. Иван не просто должен был “изобразить Иисуса как несуществовавшего” (Булгаков феноменально владеет языком, и в черновике еще употреблялся глагол “очертить” – согласитесь, это же гениально: кондовое советское клише того времени имеет корень “черт”, читающееся из-за букв е/ё двояко); Иван должен был сочинить подпись к карикатуре на Христа, изображающей его подпевалой капиталистов. И пока Берлиоз формулирует задание, Иван рисует прутиком на песке «безнадежный, скорбный лик Христа», а потом еще добавляет к нему пенсне.

И вот тут они перестают быть одни – к ним присоединяется третий персонаж.

В черновиках профессор подзуживает Ивана растоптать лик – и в конце концов добивается своего. Взбешенный Иванушка, обозванный Воландом «врун свинячий» и «интеллигент», последнего оскорбления стерпеть не смог – и растоптал лик Христа. «Христос разлетелся по ветру серой пылью… И был час шестой»

Собственно, современники Булгакова в этой сцене совершенно спокойно считывали то, что сейчас приходится объяснять. Государственный атеизм был двух видов: интеллигентский и пролетарский. Пролетарский был примитивным и весьма агрессивным: на Бога, святых, священников, монахов и просто верующих рисовались самые пошлые и примитивные карикатуры, их высмеивали и охаивали самыми непристойными из литературных слов, вызывая у читателей примитивнейшие чувства хохота над чем-то вроде “а вот попа под задницу рабочий пнул”. Второй тип атеизма был утонченным – и впоследствие получил название “научный”. Люди типа образованного Берлиоза выступали со статьями и лекциями на всю ту же тему: Бога нет. Только облекали по сути тот же примитивный тезис в красивые сложные фразы, апеллируя к истории, культуре, науке и искусству. Грубо говоря, пролетариям предлагалось “разувериться и поржать над поповскими сказками”, а интеллигенции пелись сладкие псевдонаучные песни о том, что “наука доказала, что Бога нет”.

Но во что бы ни были облечены эти идеи – суть у них оставалась одна: богоборчество.

И именно в момент настоящего отречения к интеллигенту и бывшему крестьянину и является истинный инспиратор их идей.

(Продолжение следует)