“Мастер и Маргарита” – что может быть непонятым современными читателями (Часть 2)

Продолжаем разговор о романе Булгакова.

Итак, пара безбожников, ведущих разговор о том, что “Христа не существовало”, оказываются по краям от “ловко протиснувшегося между ними иностранца”. Кстати, интересно обратить внимание на реакцию Иванушки и Берлиоза на одного и того же персонажа. Берлиозу “иностранец” симпатичен: и его одежда, и манеры, и акцент вызывают у него уважение. А уж когда он представляется историком, разбирающим в архивах работы чернокнижника Герберта Аврилакского, уважение Берлиоза становится всеохватным. Иванушке иностранец не нравится – и он испытывает к нему угрюмое подозрение. В этом виде диаметрально противоположных реакций выражены очень типичные для того времени представления. Интеллигенция еще с Петровских времен (когда дворянством были пожалованы представители низших сословий, побывавшие на выучке за границей и понимавшие, что получить титул им повезло исключительно от царя, приветствовавшего особые заслуги, а не упоминание в столбовых книгах) впитала в себя эдакое придыхание по отношению ко всему иностранному, устремившемуся на Русь из прорубленного в Европу окна, и даже во времена тотальной шпиономании тридцатых интеллигенты считали иностранцев высшим классом по отношению к себе.

“Народное” отношение, выражаемое Иванушкой, формировалось газетными передовицами, книгами-детективами, фильмами и шепотками о том, как в СССР устремляются со всего мира шпионы проклятых империалистов, чтобы совершить диверсию на заводе или фабрике, чтобы нанести вред первому в мире государству рабочих и крестьян.

Но “иностранцу” плевать и на то, и на другое отношение его собеседников, ловко встраиваясь в разговор, он имеет целью только одно: не атеизм государственный одобрить (атеисты как раз ему не нужны, потому что они ни во что не верят), а научить отказавшихся от Бога людей своему собственному евангелию, евангелию от Воланда. Именно поэтому он уведомляет Берлиоза и Иванушку: “Имейте в виду, Иисус существовал”.

Причем обратите внимание, что предшествует этому самому “имейте в виду”. Ловкие трюки с угощением сигаретами выбранной марки, вроде бы глумливое, а вроде и серьезное предсказание судьбы и Берлиоза, и Иванушки, пассажи о Канте и завтраке у него… Вроде чудеса – но какие-то балаганные, вроде как предсказания, но издевательские, повелитель теней путает разум, то расставляет интеллектуальные ловушки, одновременно не переставая издеваться – то глумится над темнотой и непросвещенностью Иванушки, ляпающего про Канта и Соловки… И все это – только чтобы потом начать свое:

В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Обратите внимание: этот отрывок по-настоящему завораживает, как поэзия, потому что у этой прозы есть ритм. Прочитайте его отстукивая пальцем – а можно вообще метроном завести – и вы поймете, о чем я говорю.

Берлиоз и Иванушка именно заворожены этим рассказом, ведущимся густым тягучим басом иностранца, и вслед за ним оказываемся завороженными и мы, потому что у Булгакова совершенно меняется стиль языка.

Знаете, в чем заключается большая ошибка булгаковедов 20 века? В том, что они, будучи продуктами атеистического советского образования, брались за анализ этого романа без должного обладания тем, что переводчики называют “фоновыми знаниями”. Фоновые знания позволяют переводчикам знать не просто язык оригинала, но и социокультурные особенности времени написания произведения, особенности биографии автора, которые могли повлиять на его язык – и, следовательно, которые нужно передавать средствами родного языка так, чтобы произведение читалось как оригинальное, понятное и доступное читателям иного языкового, культурного, а порой и гуманитарного пространства.

Грубо говоря, булгаковед, не читавший Четвероевангелия и вообще всей Библии, не знающий истории – ни СССР, ни начала нашей эры, не знающий церковного календаря с постами, обрядами и праздниками, не понимающей психологии современников Булгакова, уровня их образованности, страхов, комплексов, манеры поведения – не сумеет анализировать этот роман просто потому, что весьма многое останется в его слепой зоне.

Самый примитивный пример. Если булгаковед не понимает, в какой день мая Воланд явился в Москву, в какие дни недели, перед каким праздником – он вообще не поймет, о чем повествуется в Московских главах и почему те или иные события происходят и с главными героями, и с обычными москвичами. Либо если булгаковед пишет работу по роману, будучи не знакомым с Евангелием, с учением Христа, с вообще учением православной церкви – для него излагаемое “профессором” на Патриарших будет неким “а как было на самом деле”, “наиболее правдоподобной версией, объясняющей, почему безвестный философ стал почитаться за бога тупым стадом верующих”.

Именно этим и объясняется то, что только в конце 20-го века и начале 21-го литературоведы стали все больше склоняться к пониманию того, что в Пилатовых главах изложена не “реальная история”, не “версия Булгакова”, “не правдоподобное объяснение того, чем потом стало православие”, а самое настоящее евангелие от сатаны. Не Булгаковым самим написанное – а им пересказанное.

Евангелие это выстроено так, что имеющий те самые необходимые фоновые знания читатель узнАет в этом повествовании и атеистическую государственную пропаганду, и толстовского “Иисуса-носителя нравственности”, и поймет, что эти идеи по сути рассказываются духом злобы поднебесной, то есть эти идеи – есть одно и то же. Разуверить человека, что Иисус – Бог, показать в Нем всего лишь человека-неудачника, бездарно прожившего жизнь и глупо умершего, – вот цель повествования “иностранца”. Я повторюсь, ему не нужны атеисты, ему нужны атеисты-сатанисты, верящие в то, что света нет, есть только одна тьма.

Но снова-таки вдумчивый читатель из всего этого сделает и иной вывод, пойдя в рассуждениях дальше. Можно сказать, повторит путь Бердяева, который предположил, что если в мире есть тьма, то значит, есть и свет.

Приведу все рассуждение:

Из неизмеримого могущества зла в мире следует бытие Бога. Ведь если зла так много, и тем не менее встречаются редкие островки света – значит, есть что-то, не позволяющее тайфуну зла переломить тростники добра. Есть какая-то более могущественная сила, которая не позволяет океанскому прибою размыть прибрежные пески. У сил добра, столь редких в мире сем, есть тайны стратегический резерв – в мире Ином. Небесконечность могущества зла есть доказательство бытия Бога…

И знаете, что самое интересное? Современники Булгакова “из бывших” как раз все понимали правильно. Ахматова, Бахтин, белоэмигранты, которые прочитали роман после его публикации в Париже, все восприняли его именно как произведение христианское, четко понимая, где в романе голос Булгакова, а где – его персонажей. Раневская вспоминала, что как-то к ней пришла Анна Ахматова, которой Булгаков читал свой роман, ей тяжело было говорить и она повторяла только одно: “Он гений, гений!”

Для того, чтобы правильно понимать булгаковский роман, все время нужно держать в голове тот факт, что Михаил Афанасьевич для русского языка 20 века – то же самое, что Александр Сергеевич для века 19. Это гениально владеющий языком писатель, ставший нормообразующим для наших современников. Поэтому если писатель употребляет определенные слова для характеристики своего персонажа, их нужно понимать буквально – и тогда будет ясным, КТО говорит таким языком, О КОМ говорит, и ЧЕГО хочет достичь.

А теперь давайте разберем простой пример.

“Иешуа заискивающе улыбнулся..” ; “Иешуа испугался и сказал умильно: только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сегодня” ; “Иешуа шмыгнул высыхающим носом и вдруг такое проговорил по гречески, заикаясь”…

Скажите пожалуйста, вызывает такой герой симпатии? Очевидно, нет. Ни у повествователя, ни у читателя – никаких симпатий описанный такими словами персонаж не вызовет. Повторяю – Булгаков не мальчик в литературе, если он выбирает слова, они явно несут определенный смысл. Исходя из этого формулируем следующий вывод: подобное уничижительное описание персонажа говорит о том, что говорящий не просто равнодушен к герою: он его явно не любит, если не сказать больше.

Из этого проистекает вопрос: можно ли считать, что такое отношение к Иешуа – это отношение самого Булгакова? Давайте для начала ответим на этот вопрос положительно: предположим, что сам Булгаков именно таким образом относится к Христу. Тогда имеются ли в других его произведениях такие же пренебрежительные характеристики, возможно смех или оскорбления в адрес Иисуса? И тут нам приходится признать, что такого не было. Мы помним из биографии Булгакова, что в самые страшные и нищие годы он отказывался писать атеистические статьи, его страшно коробили журналы типа “Безбожник” и атеистические карикатуры. И, наконец, верующие люди не были покороблены описаниями Иешуа в романе, не воспринимали их как кощунство автора.

Следовательно, наш положительный ответ является неверным: в романе идет речь не о Булгаковском описании персонажа, автор у этого описания другой.

Кто? Далеко ходить не нужно. Впервые об Иешуа мы слышим от самого Воланда, а затем – дело Воланда подхватывает Мастер, доказательством этому служит то, что следующие пилатовские главы рассказываются Иванушке самим Мастером в психиатрической лечебнице, а завершает рассказ тоже Воланд – хотя роман Мастера уже сожжен и к нему нет доступа.

В ранних черновиках у Булгакова вопрос, кто автор повествования об Иешуа, имел однозначный ответ: Воланд. Но по мере переработки текста авторство становится двойным. И объяснение этому снова следует искать в христианском богословии, в разделе “Учение об ангелах”. Ангелы – духи, созданные Богом еще до человека. Это вестники (именно так и переводится их имя с греческого языка). От людей они отличаются не просто тем, что это бестелесные сущности: если говорить языком примитивным и предельно адаптированным, то разница между нами пролегает в том самом “неподъемном для Бога камне”: свободе воли. У ангелов она, образно говоря, одноразового пользования: в начале времен они сделали выбор – остаться с Богом или отпасть – и тем обусловили суть своего дальнейшего существования. Человек получил “полную версию” свободы воли, и в область ее применения не вмешивается даже наш Творец. Однако, образ и подобие Божие – это не только наша свобода, но и дар творчества. У ангелов этого дара нет – он есть только у Бога и у человека.

Понимаете, к чему мы приходим? К тому, что написать по-настоящему, “со-творить” роман мог только человек, у которого, разумеется, был “консультант”, лишенный дара творчества, но сохранивший способность быть “вестником” даже в падении. Воланд совершенно не скрывает своей роли – он напрямую называет себя “консультантом”, вот только люди понимают это “консультирование” несколько однобоко.

Вы никогда не задумывались, почему у Мастера нет имени? Да потому что имена четырех евангелистов история сохранила, а вот для “альтернативного евангелия” имя написавшего не нужно: от него нужна была только функция, и не более. Кстати, просто интересный нюанс: предлог ОТ в названиях “Евангелие от Марка, Матфея, Иоанна и Луки” – это калька с греческого “ката”, а его точнее было бы передать русским предлогом “ПО”. То есть Евангелие по Марку, то есть “в передаче, пересказе” Марка. Это евангелие Христа – в передаче, записи Марка, Матфея и других евангелистов.

Но у Мастера нет имени, оно не было интересно “консультанту”, а потом перестало быть интересным кому бы то ни было, включая Маргариту, его возлюбленную.

Сам Воланд ничуть не скрывает того, что был очевидцем описываемых событий, “даже присутствовал на балконе”, но творческое оформление его “вести” – должно было быть сделано человеком, и Мастер выполнил свою функцию почти до конца.

Почему почти – мы выясним позже, когда подробнее остановимся на его личности.

А пока – продолжение следует.