Ну что, ребята, двигаемся по тексту дальше.
Когда стих над Патриаршими рассказ Воланда о том, что происходило на балконе пятого прокуратора Иудеи, оба атеиста словно очнулись от долгого гипноза. Вслед за ними выпадаем из реальности первой пилатовой главы и мы. Причем стилистически Булгаков мастерски вышвыривает нас из своей поэтической прозы буквально одним абзацем текста – таким же образом, как он и погружал нас в иную реальность.
Воланд практически сразу начинает ломать комедию, притворяясь сумасшедшим, и вот уже никто не помнит его рассказа, а имеются два бдительных советских гражданина, которые планируют сообщить “куда следует” о том, что только что на Патриарших свихнулся некий иностранец.
Кстати, вот с этого “куда следует” и начинается точечное непонимание текста романа иностранцами и современной молодежью из ровесников моей дочки.
Целый социо-лингвистический пласт умолчаний, эвфемизмов, намеков и полунамеков – обозначает отношения советского человека и “органов”.
Плакаты 30-40 годов прекрасно описывают атмосферу, в которой жили советские люди. Вокруг – враги, желающие навредить Советскому государству, любая оплошность, любое неверно сказанное слово – и враг получит важные сведения, которые помогут ему сделать пакость “нашей советской родине”. Нужно всегда бдить, всегда быть начеку. В случае чего-то подозрительного (а подозрительное трактовалось всегда чрезвычайно широко и вольно) – необходимо было сразу же сообщать “кому надо”, еще один дивный эвфемизм времени, обозначавший “компетентные органы”, то есть милицию.
– Успокойтесь, успокойтесь, успокойтесь, профессор, – бормотал Берлиоз, опасаясь волновать больного, – вы посидите минуточку здесь с товарищем Бездомным, а я только сбегаю на угол, звякну по телефону, а потом мы вас проводим, куда вы хотите. Ведь вы не знаете города…
План Берлиоза следует признать правильным: нужно было добежать до ближайшего телефона-автомата и сообщить в бюро иностранцев о том, что вот, мол, приезжий из-за границы консультант сидит на Патриарших прудах в состоянии явно ненормальном. Так вот, необходимо принять меры, а то получается какая-то неприятная чепуха.
О, этот птичий язык советской поры, о, эти иносказания. В Москве существовало Бюро обслуживания иностранцев (сокращенно Бюробин) при наркомате по иностранным делам, но что-то мне подсказывает, что “бюро иностранцев”, куда собирался звонить Берлиоз, не имеет к Бюробин-у никакого отношения, потому что Бюробин занимался дипломатическим миссиями и дипломатами, а свихнувшийся на Патриарших профессор дипломатом точно не был.
А вот “бюро иностранцев” в значении НКВД – гораздо более подходящая по контексту вещь, потому что Берлиоз как редактор литературного журнала вполне должен был сотрудничать с наркоматом внутренних дел и знать особый телефон, куда нужно было звонить в случае необходимости “принять меры”. Этот бюрократический воляпюк “принять меры” в данном контексте несет в себе целую бездну значений, которые становятся гораздо яснее, когда мы вспомним, чего требовал Иванушка для поимки консультанта: пять пулеметчиков на мотоциклах.
Так что резво устремившийся к турникету Берлиоз задумал вполне себе иудину штуку: предать свихнувшегося иностранца, который по идее и не сделал ничего плохого, разве что предсказал смерть от отрезанной головы да шизофрению (что для смелых атеистов тьфу и растереть), а потом рассказал нечто совершенно удивительное, – в руки “бюро иностранцев”, чтобы те “приняли меры”. И не думаю, что до Берлиоза не доходили вести о том, какие именно меры может принять вездесущее бюро и по отношению к иностранцам, и по отношению к собственным соотечественникам.
Знаете, о чем я часто думаю? А так ли предопределена была смерть редактора? Ну вот смотрите: ежели бы не побежал композиторский однофамилец стучать на “консультанта”, не попал бы он в место, где разлила свое масло Аннушка-Чума.
Вот, кстати, “дура с Садовой” Анна Горячева, соседка Булгакова по квартире 50 на Садовой улице. Сей дивный образ кочует у Михаила Афанасьевича из произведения в произведение, так что музы бывают разными 🙂 Самым удивительным в этой причудливо тасуемой колоде карт является тот факт, что единственную сохранившуюся фотографию Аннушки музею Булгакова подарил ее правнук, преуспевающий швейцарский адвокат, свободно говорящий на 4 языках. Так что неизвестно еще, какие королевские крови были у этой самой “дуры”.
Но вернемся к моему вопросу о предопределенности смерти Берлиоза. Так вот, если бы не побежал он стучать на Воланда, не попал бы в лужу масла, разминулся бы он с тем самым трамваем, и не было бы отрезанной головы, не было бы безвременной смерти.
Я все же склоняюсь к мысли, что будущее скрыто от падших ангелов – поэтому смерть Берлиоза была “смоделирована и воплощена” свитой Воланда по его заданию, дабы “предсказание” сбылось. Ну это вроде как если какая-нибудь “ванга” кому-то предскажет гибель от яда, а потом ее кузен жертве предсказания аква-тофаны в суп и нальет, чтобы наверняка.
Сложно сказать – я все еще думаю, но пока склоняюсь к этой версии, тем более, что такая смерть вполне в духе Воланда, вершащего “справедливость” по своему представлению, то есть без милосердия.
Но вернемся к оставшемуся рядом с иностранцем Ивану.
С холодеющим сердцем Иван приблизился к профессору и, взглянув ему в лицо, убедился в том, что никаких признаков сумасшествия нет и не было.
– Сознавайтесь, кто вы такой? – глухо спросил Иван.
Иностранец насупился, глянул так, как будто впервые видит поэта, и ответил неприязненно:
– Не понимай… русский говорить…
– Они не понимают! – ввязался со скамейки регент, хотя его никто и не просил объяснять слова иностранца.
– Не притворяйтесь! – грозно сказал Иван и почувствовал холод под ложечкой, – вы только что прекрасно говорили по-русски. Вы не немец и не профессор! Вы – убийца и шпион! Документы! – яростно крикнул Иван.
Загадочный профессор брезгливо скривил и без того кривой рот и пожал плечами.
– Гражданин! – опять встрял мерзкий регент, – вы что же это волнуете интуриста? За это с вас строжайше спросится! – а подозрительный профессор сделал надменное лицо, повернулся и пошел от Ивана прочь.
Иван почувствовал, что теряется. Задыхаясь, он обратился к регенту:
– Эй, гражданин, помогите задержать преступника! Вы обязаны это сделать!
Знаете, что примечательно в этом диалоге? Язык Ивана. Помните, как Булгаков описывает поэму, которую Иван написал о Христе? Иисус у Ивана получился “совершенно как живой”. Иван поэт, у него очевидный дар слова – на который не влияет ни безграмотность, ни отсутствие эрудиции.
Но как только Иван пытается задержать Воланда, то есть проявляет все ту же сознательность советского гражданина, ловца шпионов и врагов, он начинает говорить умопомрачительными клише из детективных фильмов и книжек, ему отказывает даже нормальное чувство языка.
Затем мы читаем о головокружительной погоне Ивана за Воландом, Коровьевым и Котом Бегемотом
И, наконец, потерявший одежду Иван является к Грибоедову
Давайте остановимся на этой аббревиатуре, выдуманной Булгаковым. Она не сразу появилась в романе, в ранних редакциях фигурировали Вседрупис (всемирное дружество писателей), Всемиопис (всемирное объединение писателей) и Опис (объединений писателей). Булгаков тут смеется не только над очень модной пролетарской тенденцией 20-30 годов придумывать всяческие сокращения и аббревиатуры, но и употребляет узкопонятный юмор из писательской тусовки.
Вы знаете, кто такое “жописы”, “дописы” и “мудописы”? Я совершенно случайно узнала еще в 90-х и оценила юмор. “Жописы” – это “жены писателей”, “дописы” – “дочери писателей” и “мудописы” – “мужья дочерей писателей”. Все эти категории относились к прихлебателям у мощной кормушки Союза Писателей – и в годину, когда советский человек не мог существовать без прописки и без работы (за тунеядство была уголовная ответственность) – жописы, дописы и мудописы славно пользовались тем, что “небыдло”, обладавшее заветной корочкой, только не МАССОЛИТа, а Союза Писателей, могло получить вне очереди и квартиру, и синекуру, обеспечивающую ничегонеделание при том, что трудовая книжка лежала в Союзе и значилась в ней дивная профессия “литературный секретарь”.
Собственно, Булгаков ничуть не грешит против истины: советская власть была очень заинтересована в том, чтобы ее воспевали талантливые люди, поэтому пусть вся страна голодала и погрязала в нищете, обладатели коричневой книжечки с золотым тиснением жили-поживали и добра наживали.
Всякий посетитель, если он, конечно, был не вовсе тупицей, попав в Грибоедова, сразу же соображал, насколько хорошо живется счастливцам – членам МАССОЛИТа, и черная зависть начинала немедленно терзать его. И немедленно же он обращал к небу горькие укоризны за то, что оно не наградило его при рождении литературным талантом, без чего, естественно, нечего было и мечтать овладеть членским МАССОЛИТским билетом, коричневым, пахнущим дорогой кожей, с золотой широкой каймой, – известным всей Москве билетом.
Кто скажет что-нибудь в защиту зависти? Это чувство дрянной категории, но все же надо войти и в положение посетителя. Ведь то, что он видел в верхнем этаже, было не все и далеко еще не все. Весь нижний этаж теткиного дома был занят рестораном, и каким рестораном! По справедливости он считался самым лучшим в Москве. И не только потому, что размещался он в двух больших залах со сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми с ассирийскими гривами, не только потому, что на каждом столике помещалась лампа, накрытая шалью, не только потому, что туда не мог проникнуть первый попавшийся человек с улицы, а еще и потому, что качеством своей провизии Грибоедов бил любой ресторан в Москве, как хотел, и что эту провизию отпускали по самой сходной, отнюдь не обременительной цене.
Сколько же горькой иронии мы читаем в первом абзаце – Булгаков был членом Союза Писателей с 1923 года и он как никто видел, сколько “талантов” окормлялось у этой кормушки.
Впрочем, описание пирующих “у Грибоедова” персонажей, которых так некстати потревожил Иванушка, вполне дадут нам понять, с кем ему приходилось иметь там дело.
Помните про “было видение в полночь в аду”? Арчибальд Арчибальдович с кинжальной бородой явился посмотреть на свою вотчину и узреть пляшущих писателей и критиков.
Знакомьтесь, Яков Данилович Розенталь, директор ресторанов дома Герцена, дома Союза Писателей и Дома печати. Яков Данилович носил прозвище “Борода”, был киевлянином, и по воспоминаниям современников, был виртуозом ресторанного дела. Олеша почему-то прозвал его “Жопа в кустах” – и по понятным соображениям “Борода” или Арчибальд Арчибальдович нравилось ему гораздо больше. Розенталь дожил до преклонных лет, умер в 1966 году и похоронен в Москве.
А теперь – пройдемся по списку литераторов дальше, раз уж начали о прототипах.
Сценарист Глухарев – Бабель
Сценаристом Бабель становится потому, что принял участие в написании сценариев к 19 фильмам, а Глухаревым, потому что в “Конармии” у Бабеля есть рассказ Иваны, где дьякон Иван Агеев притворяется глухим, чтобы не воевать, его отправляют к медикам, которые решают, что он симулянт, и стреляют у него над ухом из нагана. Иван по-настоящему глохнет – и становится действительно негодным к службе. Это эпизод автобиографический – поэтому Булгаков вывел его в МиМ.
Иероним Поприхин – Самуил Маршак
Булгаков обожал головоломки, поэтому он вроде бы прямо намекает, что искать прототип Поприхина нужно среди писателей, чьи жены больны базедовой болезнью. Но изящность намека в другом: больная базедовой болезнью женщина не жена, но женщина, в чьих любимцах Поприхин может ходить. И тут все становится понятным: детская литература, Крупская, опекавшая педагогику и детские книги, ее любимец – Маршак. Имя Иероним – не менее изящно. Святой Иероним был покровителем переводчиков, а Маршак – один из талантливейших переводчиков СССР.
Драгунский – Всеволод Иванов
У Иванова имеется повесть “Бронепоезд 14-69” с совершенно идиотской и неправдоподобной сценой боя между белогвардейцами, движущимися на бронепоезде, и партизанами, которые завалили рельсы бревнами. Бронепоезд мечется по полотну и расстреливает засевших в кустах мужиков. Булгаков, автор “Белой гвардии”, едко обозвал писателя, придумавшего подобный бред “Драгунским”, то есть изобразивших “драгун”, только не на лошадях, а не бронепоезде.
Драматург Квант – Фёдор Гладков
Этапным творением у Гладкова стал роман «Энергия», посвященный Днепрогэсу и другим великим стройкам. Булгаков среагировал на это название, выведя цепочку: квант энергии – это минимально возможная энергия в системе. Для творческого человека такая характеристика означала мизерный уровень мастерства. Прозвище «Квант», равно как и жанровая специализация автора «Энергии» – драматург, безусловно, высмеивают Гладкова.
Беллетрист Бескудников – Илья Эренбург.
«Беллетрист Бескудников – тихий, прилично одетый человек с внимательными и в то же время неуловимыми глазами» , – это описание высокого чина МАССОЛИТа. Зная, что у Булгакова ни одно слово не употреблено просто так, стоит предположить, что Бескудников непосредственно связан со структурой, надзирающей за писателями. У Эренбурга были потрясающие связи, позволившие ему весьма привольно жить в темнице сталинского СССР, у него так же имелись дача в Переделкино (в романе Перелыгино) и квартира в Лаврушинском переулке.
Интересно, что “бескуд” – это персонаж из украинского фольклора, восставший из могилы мертвец, пьющий кровь. У Эренбурга имеется роман “Необычайные похождения Хулио Хурренито”, где у героя, персонажа со сверхъестественными способностями, очень странные глаза, способные останавливать время.
Чердакчи – Аркадий Гайдар
Известно, что Гайдар очень сильно выпивал, поэтому его бросила жена. Но с детьми он общался очень охотно, часто водил к себе домой, в квартиру под крышей (“чердак”), где дарил им сувениры, ну и угощал спиртным тоже. Возможно, Булгаков обыграл словосочетание “чердак-chief”, то есть “чердачный начальник” и отбросил конечный согласный для благозвучия.
В следующей главе мы поговорим о других плясунах из дома Грибоедова и проследуем за Иваном в дом скорби.
(Продолжение следует)