Продолжим.
Итак, пока Степа Лиходеев приходит в себя в городе Ялта, Иван Николаевич Понырев приходит в себя в клинике доктора Стравинского.
Приведу достаточно обширную цитату:
Полежав некоторое время неподвижно в чистейшей, мягкой и удобной пружинной кровати, Иван увидел кнопку звонка рядом с собою. По привычке трогать предметы без надобности, Иван нажал ее. Он ожидал какого-то звона или явления вслед за нажатием кнопки, но произошло совсем другое. В ногах Ивановой постели загорелся матовый цилиндр, на котором было написано: «Пить». Постояв некоторое время, цилиндр начал вращаться до тех пор, пока не выскочила надпись: «Няня». Само собою разумеется, что хитроумный цилиндр поразил Ивана. Надпись «Няня» сменилась надписью «Вызовите доктора».
– Гм… – молвил Иван, не зная, что делать с этим цилиндром дальше. Но тут повезло случайно: Иван нажал кнопку второй раз на слове «Фельдшерица». Цилиндр тихо прозвенел в ответ, остановился, потух, и в комнату вошла полная симпатичная женщина в белом чистом халате и сказала Ивану:
– Доброе утро!
Иван не ответил, так как счел это приветствие в данных условиях неуместным. В самом деле, засадили здорового человека в лечебницу, да еще делают вид, что это так и нужно!
Женщина же тем временем, не теряя благодушного выражения лица, при помощи одного нажима кнопки, увела штору вверх, и в комнату через широкопетлистую и легкую решетку, доходящую до самого пола, хлынуло солнце. За решеткой открылся балкон, за ним берег извивающейся реки и на другом ее берегу – веселый сосновый бор.
– Пожалуйте ванну брать, – пригласила женщина, и под руками ее раздвинулась внутренняя стена, за которой оказалось ванное отделение и прекрасно оборудованная уборная.
Иван, хоть и решил с женщиной не разговаривать, не удержался и, видя, как вода хлещет в ванну широкой струей из сияющего крана, сказал с иронией:
– Ишь ты! Как в «Метрополе»!
– О нет, – с гордостью ответила женщина, – гораздо лучше. Такого оборудования нет нигде и за границей. Ученые и врачи специально приезжают осматривать нашу клинику. У нас каждый день интуристы бывают.
Вам не кажется удивительным, что в стране коммунальных квартир, всеобщей безумной нищеты, тюрем и бараков – даже “Метрополь”, дорогущая гостиница для интуристов и очень важных персон из советского истеблишмента, не сравнится по оборудованию с психиатрической больницей, причем не самой крупной в городе? Имеется в этом какая-то сатанинская усмешка – что в СССР, выходит, в таких санаторских условиях с отдельными ванными и туалетами в палате на одного человека жили только члены ЦК в Кремлевской больнице – да пациенты отдельно взятого сумасшедшего дома.
Ивана и обследуют по высшему цэковскому разряду – с целым консилиумом на одного поэта, и кормят диетической свежайшей пищей, и без нужды лекарствами не закармливают: Стравинский Ивана на одном мастерстве и проверяет на острый бред, и оставляет на лечение. Ни тебе уколов, ни электрошоковой терапии. Да это настоящий рай, а не сумасшедший дом. Думаю, на такую жизнь были бы согласны 9 из 10 тогдашних обитателей коммунальных клоповников, работающих шестидневный рабочий день за мизерную зарплату.
И пока Иванушка остается после поединка с профессором Стравинским в своей палате – мы следуем вместе с Никанором Ивановичем Босым в проклятую квартиру номер 50.
То, что Никанор Иванович не мог отбиться от жаждущих расширения своей жилплощади товарищей, вполне объяснимо. Москвичи (да и прочие советские граждане) зачастую жили в очень стесненных условиях, а Никанор Иванович – был птицей очень высокого полета. Вплоть до 1937 года распределение жилищного фонда было в ведомстве жилтовариществ (с 17 октября 1937 года распределение жилья особым указом передавалось в ведомо горисполкомов), у Никанора Ивановича после того, как квартира 50 опустела, было 14 дней, чтобы раздать комнаты страждущим – и поэтому на его голову и обрушились и “потрясающее по своей художественной силе описание похищение пельменей”, и признания в тайной беременности, и многозначительный шепоток с придерживанием за рукав.
Обнаруженный Никанором Ивановичем в квартире Берлиоза Фагот, между тем, сделал председателю жилтоварищества весьма выгодное предложение. Сдать на недельку всю квартиру – включая комнаты покойного Берлиоза. У Никанора Ивановича имелось 14 дней – из них 7 можно было придержать жилье и не распределять его между нуждающимися.
Кстати, перечитывая роман, я вдруг обнаружила, что Никанор Иванович не был совершеннейшим плутом и выжигой, как его охарактеризовал Воланд. Вот смотрите: в жилтовариществе был преизрядный дефицит, поэтому Никанор Иванович планировал за счет денег иностранца закупить нефть для котла. Уверена, что разумеется, некая сумма бы ушла в его карман – но не все же, совсем не все.
Далее – Никанор Иванович звонит в знакомое нам бюро иностранцев (ну или интуристов, как называет его Булгаков в этой главе). Там вопрос быстро утрясается (не важно, с кем вообще Босой разговаривал, нам важен сам факт, что он согласовал вопрос с “кем надо”. Оплату он назначает 500 рублей в день. Это, кстати, месячная зарплата руководящего работника типа директора завода (взято из справки о размере зарплат на 1936 год). Но Коровьев убеждает, что можно просить не 3 с половиной тысячи, а все пять – у иностранца денег много.
Как все же издевательски звучит фразочка Коровьева по поводу того, чтобы Босой сам приехал глянуть, как живет “дрессировщик кота”:
А насчет денег не стесняйтесь, – шепотом добавил он, увлекая председателя в переднюю к телефону, – с кого же взять, как не с него! Если б вы видели, какая у него вилла в Ницце! Да будущим летом, как поедете за границу, нарочно заезжайте посмотреть – ахнете!
Но все же не выдержал соблазна Никанор Иванович – и несмотря на шепоток “строго преследуется” (это он о взяточничестве) все же получил от Коровьева заветную дополнительную пачечку. Кстати, Никанор Иванович зря так трепетал: в конце 20 и в 30-х годах коррупция и взяточничество хоть и были распространены, но сроки по ним были смехотворные, да и вообще эти статьи часто использовались для наказания за политические преступления. Чиновники, лояльные Сталину, могли за чудовищные по размаху схемы получить в качестве наказания понижение по службе или “воспитательные беседы”. И только если об их художествах писали в газете, прокуратура могла взяться за них всерьез, да и то – по сравнению с политическими срока были крайне мягкими.
Никанор Иванович идет домой обедать – и получает мгновенное наказание за свою слабость. У него обнаруживается валюта в особо крупных размерах – а вот это уже преступление несравнимое со взятками. С 1927 года государство монополизировало все валютные операции – и изымало у населения валюту всеми возможными способами: от легальной сдачи в обмен на свободу до возможности купить что-либо в магазинах Торгсин (торговля с иностранцами), которые потом стали знаменитыми “Березками” и прочими магазинами, куда имелся доступ очень ограниченного числа советских людей (покупать в Торгсине могли либо работники, получающие за свой труд валюту, вроде гастролирующих зарубежом артистов, либо иностранцы). С 1937 года уголовный кодекс приравнял валютные операции к государственным преступлениям – а в 1960 году апофеозом государственной политики стало введение за валютные операции смертной казни.
Добровольная сдача валюты (ну то есть прийти и отдать деньги “компетентным органам”) – могла существенно смягчить наказание, что Никанору Ивановичу и предложили те, кто обнаружили по доносу Коровьева доллары в вентиляции.
И вот пока шокированного Никанора Ивановича везли разбираться “куда надо” – у Варьете происходила своя собственная мышиная возня, связанная с исчезновением Степы Лиходеева и внезапным появлением в программе артиста Воланда. Только готовясь к написанию этой главы, я вдруг обратила внимание на момент, который никогда не обдумывала. Вот смотрите: Степана Богдановича выбросили из квартиры в Ялту. Вроде бы Степан Богданович праведником не был, “жутко свинячил с женщинами”, периодически напивался… Но как только Варенуха с Римским готовятся к походу “куда надо” с телеграммами из Ялты, а Варенуха вообще предчувствует триумф (Желание изобличить злодеев душила администратора, и, как это ни странно, в нем зародилось предвкушение чего-то приятного. Так бывает, когда человек стремится стать центром внимания, принести куда-нибудь сенсационное сообщение.) – вот тут-то и настигает его мгновенная встреча с котообразным толстяком и рыжим с кривым клыком, которые, пользуясь разразившейся над Москвой грозой и полным безлюдием – отволакивают администратора в квартиру номер 50, где его и целует Гелла, прислужница Воланда. То есть Степана Богдановича оградили от весьма крупных неприятностей – и тут же наказали того, кто спешил эти неприятности устроить.
Гелла – персонаж, не часто появляющийся в романе, но ее образ настолько яркий, что читателей постоянно волнует два вопроса: кто она такая и почему ее нет в финальной сцене преображения свиты Воланда. На последний вопрос существует много ответов: от предположения, что Гелла была “низшей нечистью”, поэтому ее не взяли с собой на нижние слои ада, до простого ответа Елены Сергеевны одному из булгаковедов, задавшему этот вопрос (к сожалению, не вспомню его имени). Когда он напрямую спросил, а где же в финальной сцене Гелла, Елена Сергеевна ахнула и рассмеялась: “Миша забыл!”. Можете сами додумать, какая версия правдоподобнее, но мы пока можем подумать, кто она такая.
Мне больше всего нравится ее образ, воплощенный Эвелиной Бледанс, но тут, как говорится, на вкус и цвет.
В ранних черновиках Геллу звали Мартой, потом Михаил Афанасьевич перебирал варианты с Ламией, Мормоликой и Эмпузой, остановившись все-таки на имени Гелла. Все имена греческие: Ламия была возлюбленной Зевса, которую покарала Гера (варианты наказания в разных мифах сильно разнятся, но во всех случаях Ламия становилась чудовищем и пожирала детей); Мормолика – вампирша и имя целого семейства орхидей; Эмпуза – демоница из свиты богини Гекаты, а также самка богомола; Гелла – дочь богини Нефелы, которая упала с золотого барашка, на котором летела с братом Фриксом, чтобы спастись от козней мачехи Ино, решившей принести детей в жертву. В честь Геллы назван пролив Геллеспонт, нынешние Дарданеллы.
Интересно то, что некоторые исследователи настаивают на том, что у Геллы был и реальный прототип, среди знакомых Булгакова. У Елены Сергеевны, третьей жены писателя, была старшая сестра, с которой у Михаила Афанасьевича была очень сложные отношения.
Ольга Бокшанская послужила прототипом Поликсены Торопецкой из “Театрального романа”, и некоторые критики считают, что “греческое имя” и некоторое внешнее сходство с булгаковской свояченицей дают возможность соотнести Геллу именно с этой женщиной.
Но несмотря на греческое имя Гелла – вампирша. Об этом говорит, в первую очередь, тот факт, что от ее поцелуя Варенуха сам становится вампиром (никакая другая нечисть не превращает смертных в вампиров); у Геллы прекрасная внешность, которую очень портит уродливый шрам на шее (вампиров обезвреживали, отрезая им голову или вбивая кол в сердце); ну и, наконец, если правы те, кто считает, что Гелла – низшая нечисть, то ей действительно нет места там, где обитает Воланд: она вернется в свой склеп, где и будет ждать очередного вызова “на дело”.
И вот пока Варенуху обращают в вампира, Никанора Ивановича ведут в милицию, а театральная Москва готовится к представлению в Варьете, Иван Бездомный раздваивается (глава так и называется: “Раздвоение Ивана”).
Что говорить – “шизофрения, как и было сказано”, ведь шизофрения – это раздвоение, раскол личности. Заметьте: если ранее все действия Ивана были хоть с натяжкой, но хоть как-то логичны и объяснимы (даже пришпиленная булавкой иконка – это способ борьбы с нечистой силой, ограждение себя силой креста; поход в кальсонах в ресторан – спешка разоблачить убийцу Берлиоза; агрессия по отношению к “значительному лицу” – злость на непонимающих его), то сейчас Иванушка действительно становится сумасшедшим.
Иван тихо плакал, сидя на кровати и глядя на мутную, кипящую в пузырях реку. При каждом ударе грома он жалобно вскрикивал и закрывал лицо руками. Исписанные Иваном листки валялись на полу; их сдуло ветром, влетевшим в комнату перед началом грозы.
Его заявление в милицию – образчик кондового шизофренического бреда, когда обычная человеческая логика отказывает, и появляется жестокая логика сумасшедшего, из которой человека не достать-не переубедить (вот почему всех начинающих психиатров учат не дискутировать с пациентами: шизофренический бред не алогичен, он очень жестко логичен, просто это иная, неподвластная нормальному человеку логика). Укол успокаивает слезы поэта – и именно после укола он и начинает раздваиваться на “ветхого” и “нового” Иванов (обратите внимание на прилагательные!), и когда “ветхий” Иван вынужден умолкнуть под напором логики Ивана “нового”,
– О чем, товарищи, разговор! – возражал новый Иван ветхому, прежнему Ивану, – что здесь дело нечисто, это понятно даже ребенку. Он личность незаурядная и таинственная на все сто. Но ведь в этом-то самое интересное и есть! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего же вам еще интереснее надобно? И вместо того, чтобы поднимать глупейшую бузу на Патриарших, не умнее ли было бы вежливо расспросить о том, что было далее с Пилатом и этим арестованным Га-Ноцри?
Подремав немного, Иван новый ехидно спросил у старого Ивана:
– Так кто же я такой выхожу в этом случае?
– Дурак! – отчетливо сказал где-то бас, не принадлежащий ни одному из Иванов и чрезвычайно похожий на бас консультанта.
Иван готов к восприятию следующих глав “евангелия от Воланда”, он готов стать учеником Мастера. И учитель является.
(продолжение следует)