Я не буду подробно останавливаться на проделках Варенухи в кабинете финдиректора Римского, Булгаков тут замечательно продолжает традицию Гоголя и выдает вполне себе рассказ, по мотивам которого можно снимать хоррор.
Сон Никанора Ивановича можно называть продолжением сеанса в Варьете. Только Варьете был заштатным мюзик-холлом, а у Никанора Ивановича во сне присутствовал богатый театр с чудесным убранством, в котором собрались граждане, не желающие сдавать валюту (по сути простые люди, отказывающиеся расставаться с собственными деньгами, совсем небольшими, если судить по тому простому факту, что отбирает эти накопления богатейшая страна, раскинувшаяся на одной шестой части суши).
Не знаю, закладывал ли этот смысл Булгаков, но вы обращали внимание, как описывается этот самый роскошный театр, куда входящего сопровождает звук труб – то ли ангельских, то ли фанфар? Да, это роскошное место, но в нем сидят на полу мелкие чиновники и служащие, и из них вытаскивают по сути копейки (скромный Николай Канавкин сдает 1000 долларов и золотые десятки. Для нищего советского человека это целое состояние, но 1000$ для 20-х годов 20-го века – это примерно 15 000$ сегодняшних денег. Золотой червонец по ценам 20-х гг. стоил примерно 12 тыс. рублей). Капитал, конечно, но совсем не стоящий того, чтобы по сути изолировать человека, посадить на пол в компании заросших бородами люди (то есть им даже бриться не позволяют), а в перерывах концертных номеров (классика как пытка – это, конечно, шедевр), сидельцы получают не что-то, а пустой суп в котлах, прямо именуемый баландой – и грубо нарезанный черный хлеб. Ничего не ассоциируется?
Ну и, разумеется, закладывание ближнего – как номера программы и условие выхода из “театра” на свободу (или непопадания в театр): Ида Геркулановна Ворс закладывает немолодого любовника, Николай Канавкин доносит на тещу, у которой “имеется припрятанное”.
Ах да, в театре имеется мужское и женское отделение – тоже немаловажная деталь.
Сон Никанора Ивановича для меня лично – это такой шедевр постмодернизма и насмешки над окружающей Булгакова действительностью, что какому там Пелевину до таких высот подниматься.
В то же время, в какое Никанор Иванович смотрит свой сон, Иванушка также видит то, что его так интересовало: продолжение рассказа Воланда о казни Иешуа.
И снова мы видим тот самый “роман о Пилате”, где казнимый – всего лишь статист. Вспомните, как подробно описана местность, Марк Крысобой, позволивший солдатам снять шлемы и накрыть головы смоченными платками, но сам ходящий под пекущим солнцем в доспехах и сухом платке на голове; вспомните, как подробно описывается состояние Левия Матвея, его болезнь во время ареста Иешуа, его попытки пробиться через оцепление и убить учителя, чтобы тот не мучился; обратите внимание не то, что не было никаких зрителей казни – кроме Левия Матвея… Наш мысленный взор обращают на все, что угодно – только не на висящего на кресте.
Счастливее двух других был Иешуа. В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме. Мухи и слепни поэтому совершенно облепили его, так что лицо его исчезло под черной шевелящейся массой. В паху, и на животе, и под мышками сидели жирные слепни и сосали желтое обнаженное тело.
Нас как бы призывают вообще туда не смотреть: что там, висит человек счастливее собратьев по несчастью, мук не чувствует, потому что в забытьи, лица не видно из-за мух (какая говорящая деталь для тех, кто знает, как этот образ связан с автором этого “евангелия”).
Или, Или! лама савахфани? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил (Мф. 27:45)
Но Иванушка видит совсем иначе:
Разлепив веки, Га-Ноцри глянул вниз. Глаза его, обычно ясные, теперь были мутноваты.
– Га-Ноцри! – сказал палач.
Га-Ноцри шевельнул вспухшими губами и отозвался хриплым разбойничьим голосом:
– Что тебе надо? Зачем подошел ко мне?
Палач снял губку с копья.
– Славь великодушного игемона! – торжественно шепнул он и тихонько кольнул Иешуа в сердце. Тот дрогнул, шепнул:
– Игемон...
Вот такие последние слова, вот такая смерть человека с разбойничьим голосом…
Удивительно, насколько же атеистическая советская пропаганда выжгла в интеллигенции и веру, и хотя бы банальные знания о культуре и истории собственного народа (если веры нет, то хотя бы во что верили предки нужно знать?) – если эти сцены действительно считались “реальным евангелием”, “тем, как могло быть на самом деле”. И как можно было приписывать Булгакову любовь к своему персонажу, описываемому такими словами. А ведь это до сих пор вполне распространенная идея даже среди современных литературоведов – что Булгаков преисполнен благоговения перед героем, на которого по сути совсем не выделено текста романа в романе.
Если сравнить, как описывается Понтий Пилат и Иешуа в первом рассказе Воланда – то мы видим всего лишь несколько строк, посвященных Иешуа:
Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта – ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора.
Противопоставьте описание Пилата со множеством подробностей и деталей – от костюма до мигрени, от любви к собаке до способности выстраивать интриги и планы спасения “юродивого философа”.
А давайте все же зададим себе вопрос, какое, собственно, учение было у подсудимого, так поразившего Пилата, что мы можем проанализировать?
- Все люди добрые, а если не добрые, то несчастные, с ними надо просто поговорить – и они резко изменятся, даже такие, как Марк Крысобой;
- У Иешуа имеется знание нескольких языков (что для советских исследователей, конечно, являлось чем-то сверхъестественным, но предлагаю вам подумать, сколькими языками владел любой средний выпускник царской гимназии – то есть по сути те, для кого писал Булгаков роман);
- О своем учении Иешуа не говорит практически ничего конкретного, он, скорее, описывает реакцию на него, например, Левий Матвей бросил собранные налоги и пошел за ним, однако, “он все время неправильно записывает, и из-за этого еще будет большая путаница” (то есть по сути и само учение невесть о чем, так его еще и записывают неверно);
- Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее. – это первые прямые слова о том, чему учил Иешуа.
И тут мне нужно сделать небольшое отступление и объяснить, почему Пилат так отреагировал на само слово “истина”. В греческой философии само познание истины является сакральным религиозным деянием, но истина непознаваема, человек может лишь идти этим путем, но не достичь цели поисков. Иешуа, бродячий нищий проповедник, претендующий на знание истины, которую не познали величайшие умы античности, вызывает у Пилата гнев и презрение. Ну это как если бы на наших глазах кто-то крайне малограмотный и убогий взялся рассуждать о великом и священном, не имея ни малейшего представления, о чем он говорит. Так, скажем, реагируют люди, жившие в СССР, на рассуждения об этой стране со стороны людей 90-х годов рождения.
И вот тут вместо того, чтобы определить истину и мы послушали бы, наконец, вместе с Пилатом нечто действительно мудрое – Иешуа выдает совершенно балаганный фокус даже не на уровне Воланда, а на уровне Шерлока Холмса: истину он определяет, прежде всего, тем, что у Пилата болит голова и тот малодушно мечтает о смерти – и это чистая дедукция, даже не чудотворство, то есть даже не уровень чудесного сеанса в Варьете; - И уж совсем чудесно звучит вот это самонадеянное: Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека. – По сути персонаж, которые доселе не говорит ничего действительного мудрого, а показывает лишь наблюдательность да сетования на то, что за ним неправильно записывают – приглашает Пилата прогуляться, чтобы поделиться мыслями с, наконец-то, равным человеком, который не станет ничего путать.
- Вот еще одно из высказываний Иешуа: – В числе прочего я говорил, – рассказывал арестант, – что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть. – Звучит очень красиво, но только сейчас, перечитывая роман, я догадалась, что мне все сказанное напоминает. Рассуждения “искателей истины” в планах и астралах… Такие же предельно абстрактные рассуждения о “пятом эоне”, “вознесении вселенной в царство истины”, “трансформации сознания просветленных”. Предельно туманно, невнятно – но очень красиво. Вот и это высказывание – попробуйте просто обдумать. Как жить без какой-либо власти? Кто будет определять, что справедливо, а что – нет, и как будут наказывать нарушивших эту справедливость, если власти не будет…
Я больше скажу – все эти благостные рассуждения уже были высказаны и даже проверены временем. Я говорю о толстовской “реформе” христианства. У нас есть прекрасная возможность проверить временем и знанием истории, живучи ли эти идеи, или нет, и к чему они могут привести, если внезапно проникнуться ими и начать воплощать в жизнь.
И вот подобного героя, по мнению многих литературоведов, Булгаков описывает как “того самого”? “Как это было на самом деле”?
Очень сомневаюсь, ребята, очень сомневаюсь.
Мы еще вернемся к окончанию этой истории, а пока перенесемся в Москву, в пятничное утро, где продолжается порожденная сеансом в Варьете кутерьма. Москвичи давятся в очереди за билетами, Василий Степанович Ласточкин из окна наблюдает, как эту очередь берут в оцепление конные и пешие милиционеры, милиция, прибывшая для расследования пропажи “всей головки администрации” видит, как вызванный взять след пес Тузбубен выдает классическую реакцию животного на нечистую силу (этой реакции никто из присутствующих не понимает и не узнает), а затем – бухгалтер Варьете садится на такси, чтобы везти выручку в финзрелищную комиссию, где таксист рассказывает ему истории о странных деньгах, которыми расплачивались с ним после вчерашнего сеанса.
Глазами Василия Степановича мы видим переполох в зрелищной комиссии – от пустого костюма до хорового пения, причиной которого стал все тот же уже знакомый нам “регент”; и, наконец, финалом этой истории стал арест Василия Степановича, притащившего вместо кассы пачку валюты разных стран. Кстати, этот момент меня слегка удивил: ведь Василия Степанович нес деньги, которыми москвичи расплачивались ДО сеанса, правильно? Но тем не менее, и они оказались не советскими – и даже не резаной бумагой. Видимо, даже деньги от соприкосновения с черной магией перестают быть настоящими.
В то же самое время на Садовой появляются посетители беспокойной квартиры. Благоразумный дядя Берлиоза Поплавский, решивший за счет покойного племянника сменить Киев на Москву, получает свое наказание, по сути очень облегченного вида – так, пережитый страх, без всяких превращений в вампиров или предсказания смерти. Андрею Фокичу Сокову так не повезло – и тишайший буфетчик оказывается удостоенным аудиенции с временным хозяином квартиры, а затем не только напуганным, но и получающим весьма прискорбную информацию, что жить ему остается – всего ничего.
Я вот все время думаю, а почему именно Соков? Ведь тихий, не пьет, не курит, не играет и не увлекается женщинами, к власти не стремится – тихонько работает буфетчиком. Более того, именно Андрей Фокич Соков догадывается перекрестить берет, выданный ему вместе его “шляпочки”, и вот этот тишайший человек получает от Воланда:
– Совсем худо, – заключил хозяин, – что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих. Правда, возможны исключения. Среди лиц, садившихся со мною за пиршественный стол, попадались иногда удивительные подлецы!
Что же такого сделал (или не сделал) Андрей Фокич, что его не просто допустили к Воланду с по сути пустяковым делом, а еще и посадили с ним за один стол?
Увы, не знаю – можно только догадываться.
Затем Андрей Фокич идет к профессору Кузьмину, частному платному врачу (это наследие НЭПа, как я понимаю) и получает у него уверения в том, что никакого рака ему не грозит.
И еще одна любопытная деталь: пока за стеной у дочери профессора не начинает играть богохульный фокстрот “Алилуйя”, все фокусы и превращения носят вполне мирный характер: этикетка от шампанского вместо денег, котенок-сирота над блюдцем на столе. Но как только заиграл фокстрот – тут-то профессор и познакомился с медсестрой с птичьей лапой и клыком во рту. Снова и снова в романе Булгаков напоминает читателю – как именно человек открывает себя атакам демонических сил, почему лишается благодатной защиты и становится совершенно уязвимым.
Но так или иначе – в кабинете у профессора Кузьмина заканчивается первая часть и завтра мы поговорим о той, которую до сих пор считают “одной из прекраснейших женщин в русской литературе” и о “прекрасной истории любви”.
(Продолжение следует)