Господи, на что я потратила 2 с лишним часа жизни!
Я знала, что у Андреасяна получится параша, но не настолько же!
Итак, по средней полосе России катится карета, где сорокалетний Виктор Добронравов со всеми прожитыми годами на отдельно взятом лице, сидит в компании Владимира Вдовиченкова и изображает русскую тоску (сиречь англицкий сплин). Пока Добронравов супит бровь и кривит рот, Вдовиченков со всей силой бригадного интонирования цедит про дядю самых честных правил…
Затем следует интро, где тот же Онегин (то есть Добронравов) изображает, как же он дошел до жизни такой. А дошел не просто так – а при помощи пикапа (да, ребята, старый добрый пикап 21 века – он, оказывается, существовал и в 19, когда херак, забился с корешами и снял в театре телочку за три минутки) и прочих танцев на балах. Протанцевав на балах до полноценного депрессняка, Онегин отправился к помирающему дядюшке, там быстро его похоронил – и так же быстро сошелся с соседями и тридцатилетним Владимиром Ленским (то есть Денисом Прытковым), у которого вместо геттингенской души и кудрей до плеч имеется пластика бурсака из Бибирева и выговор раЁнного крышевателя ларьков.
Два благородных дворянина предаются дискуссиям в дубравах и сосняках – где сорокалетний сплиноносец доказывается тридцатилетнему романтику, шо ото юные порывы – они такие, имеют традицию проходить без остатка под давлением быта.
Дикуссии бывают прерваны визитами тридцатилетнего юноши в имение Лариных, где истошно накрашенные маменька почти шестидесяти лет с дочерьми тридцами и двадцати четырех лет составляют контраст свиноподобным дворянам (и особенно дворянкам) уезда, занятых сплетнями, севом и матримониальными интригами.
Юный Ленский влюбляется в не менее юную Ольгу, которую в фильме старались не обзывать блондинкой, потому что из блонда у Ольги водилось только платье и иногда ленточки, ну а шестнадцатилетние порывы младшей ларинской дочери выражались в блядском глазе, кокетливо возюкающем по туловищу юного Ленского, старательно играющего “смиренную игру локоном и краем ленты”, но на выходе у него получались совершенно противоположные “смиренной игре” вещи.
У Онегина с Татьяной тоже завязывается своя игра. Романтическая встреча героев, где героиня в пальто летом сидела в побеленной деревенской ротонде, а герой не снимал залихватски заломленного цилиндра, прошла под знаком томного взгляда из-под могучих бровей Лизы Моряк и кривой пикаперской усмешки Виктора Добронравова. “Ты лишь вошел, я вмиг узнала, вся обомлела и запылала” выражались сначала в взмахе веером хорошо прокрашенных ресниц, а потом – в матерой блядской усмешке уходящей Татьяны, поразившей Онегина “умным разговором о Грандисоне” на уровне сочинения семиклассника на тему “Как я прочел три страницы комикса”.
Обе юных деревенских сестрицы вообще где-то очень наловчились усмехаться и смотреть так, что даже мне, сидящей у экрана, было неловко – а что ж там творилось с Онегиным и Ленским, представить тяжело.
Потом последовала сцена осознания Татьяной того, что она влюблена – и единственным живым и светлым пятном во всей этой пасторали на тему деревенской жизни стала Светлана Немоляева, такой глумливый перегляд режиссера с оперной постановкой Онегина, где Немоляева играла Ольгу Ларину. Немоляева была вообще единственным живым человеком на съемочной площадке, она создала живой образ няни всего за несколько минут экранного времени, и глядя на нее я осознавала, что русская актерская школа практически мертва, и когда уйдут они, те самые, которые умеют играть по Станиславскому, останутся все остальные – все эти Моряк, Добронравовы, Сабиновы и Прытковы, вполне способные сыграть в сериале из жизни братков и шлюх, но неспособные толково прочесть стихотворные строки классика до такой степени, что их приходится перелагать в бездарную тупую прозу. Нет, не для нас ее надо перелагать, а для них, тех, которые изображают – и которые просто не сумеют, не обладают мастерством изъясняться стихами и при этом что-то играть.
Это можно, это не просто можно – возможно даже увидеть высший пилотаж: оказывается, играть можно даже будучи актером, когда за тебя поют оперные певцы (настоятельно рекомендую сравнить андреасяновский “шедевр” с оперой “Онегин”, где вы убедитесь, что настоящий актер сумеет сыграть даже там, где ему перед камерой приходится тихо читать речитативом арию, а на выходе его переозвучит оперный певец, который одним голосом изобразит эмоции, сыгранные другим человеком). И вы будете сопереживать, вы будете сочувствовать, вы будете верить происходящему на экране.
Происхоящее же на экране у Андреасяна убеждало меня все больше и больше, что на самом деле мы видим ролевую игру самого режиссера с его собственной женой – игру на тему Онегин и Татьяна. От этого на экране становилось смотреть все более неловко, как вообще неловко наблюдать за чужой интимной жизнью.
Письмо Татьяны к Онегину – еще больше убедило меня в полной профессиональной непригодности актрисы Моряк. Она стихи читать не умеет, вот просто не умеет и все – монотонное “чтение наизусть” письма Татьяны с интонацией восьмиклассницы вызванной к доске – это не актерская игра, это пародия на нее. А уж объяснение в той же ротонде… Господи, какая это была пакостная тоска, какая дрянь, когда актриса с макияжем 80-х годов, с накрашенными губами, ламинированными бровями, пытается изобразить романтическую мечтательную барышню, совершившую немыслимое, могущее погубить ее – она первая написала мужчине и призналась ему в любви. Какой вихрь эмоций от надежды до “боже, как обидно и как горько” должен был пронестись в ней за короткое время отповеди Онегина. Какой надлом должен был в ней произойти.
Ага… надлом. Три движения мышцами лица там произошло, ровно три. Равно как и у Онегина – те же три движения. И такой пикаперский кобелиный блеск в глазах – во время “останемся друзьями”.
После сцены объяснения смотреть на самом деле было нечего – я не понимаю, почему все хвалят Добронравова за роль Онегина. Видели бы вы его лицо в сцене дуэли – да они с Лизой Моряк могли бы посоревноваться, у кого мимика беднее во время изображения самых отчаянных эмоций. Я вот все думаю – на самом деле Добронравов не самый плохой актер, просто, скорей всего, режиссерыч не разрешал играть никому, чтобы не оттенять любимую женушку, которая, скорей всего, продемонстрировала свой максимум, и кто же виноват, что этот максимум – по степени даровитости приближается к волнению стоялого болота в разгар зимних морозов.
Остальные трепыхания мне были особенно неинтересны – пока, так сказать, не произошло эпохальное возвращение Онегина и сцена с Татьяной на балу. Тут, надо сказать, из Татьяны почему-то режиссером было решено слепить Анну Каренину (только бы не взялся, только бы не взялся – молю ноосферу). Дама в черном платье и жемчугах – с еще более адским макияжем и оголенной спиной, повернулась к Онегину все с тем же выражением лица и я поняла, что ожидаемого контраста “деревенская девушка – светская дама, затмевающая Нину Воронскую, Клеопатру Невы) снова можно не требовать, его не будет.
После этого никакие письма Онегина Татьяне и финальное объяснение, отыгранные все в той же манере “клубная светская львица отшивает нищеброда, покусившегося на” – уже не смогли раскатать в пыль и так уже уничтоженную удивлялку наглостью и бесстыдством всей этой команды мытцив, решивших чисто конкретно поиграться в экранизацию романа в стихах самого гениального поэта России.
Два с лишним часа пошлости, непрофессионализма и невероятной наглости, когда можно было бы, конечно, объяснить все Даннингом-Крюгером, но уже устаешь тыкать синдромом просто во все дыры, затыкающие отношение к тому, что же все-таки сотворили с русской культурой все эти люди, которым больше некому сказать о том, что они бездари, ведь институт критики тоже не просто уничтожен, а разложился и распался в прах.
Вердикт – если вы любите Пушкина, не смотрите. Если вам хочется посмотреть на чужие эротические фантазии на тему Пушкина – ну рискните. А мне после этого требуется пересмотреть оперу, а потом еще перечитать роман. И да, это та самая ситуация, когда из всех экранизаций конкретно взятого произведения, английский фильм с Ральфом Файнсом – единственный из смотрибельных. Опера не в счет, опера – это другое.