У Ирины Шихман вышел фильм о детях и внуках нацистских преступников. Фильм очень серьезный, долгий и вдумчивый.
В общем и целом он поставил точку в моих долгих размышлениях о том, можно ли заставить целую нацию покаяться и всерьез сказать: “Никогда снова”.
Спойлер – невозможно.
А теперь давайте разбираться на примерах – и как вы сами понимаете, ничего приятного в этом тексте содержаться не будет.
Итак, первым нашим вопросом будет следующий: может ли большая общность людей испытывать чувство вины? Первым вроде бы напрашивается ответ: “Да, может”, и главным аргументом будет то, что человек – существо стадное, а раз стадное, то способное быть заражаемым эмоциями, особенно в толпе.
Как говорится, в едином порыве при полной поддержке всех и вся люди способны орать что “Распни Его, распни!”, что “На костер!”, что “Да здравствует коммунистическая партия”, что “Да здравствует победа!” Но если присмотреться к этим крикам попристальней, то окажется, что коллективные эмоции концентрируются вокруг двух главных и самых сильных человеческих чувств – любви или ненависти. Люди объединяются, если нужно кого-то превознести либо возненавидеть, по всем остальным поводам такого единодушного порыва у них не имеется.
Идем дальше и спросим, возможно ли все же объединить людей, пусть не всех, но большинство, вокруг такого вроде бы сильного чувства как покаяние и осознание своей вины. Если кто-то скажет, что возможно, то я все же отвечу, что нет. И дело вот в чем.
Вы много знаете людей, которые способны на искреннее и полное личное покаяние? Многие из вашего окружения (да и вы сами) способны честно и открыто сказать: “Моя вина”, признать, что виноваты вы, а не обстоятельства, ретроградный Меркурий, в огороде бузина и в Киеве дядька? Насколько я слышала, даже на исповеди священники редко слышат покаяние, а не что-то вроде “да, я ее ненавижу, но это все она виновата”, а что уж говорить об обычных людях, которым не требуется каяться перед Христом в присутствии священника. В этом-то и дело, ребята, что на десяток человек кабы не два-три окажутся способными понять и осознать свою вину – причем в том, что наделано лично, без помощи других. Наша психика так устроена, что она выстраивает целые стены защиты, ищет любые оправдания, только бы не признавать, что вина лежит на мне лично, а не на всех остальных. Я больше скажу: тут уже и не важно, идет речь о запоротой на станке детали – или об изнасиловании или убийстве. Запоротая деталь? Станок корявый, кто-то под руку смотрел, гороскоп подвел, мастер выдал неправильные заготовки. Изнасиловал и убил? Так а чего она в короткой юбке и с накрашенными губами по городу ходит, меня провоцирует? Она сама напросилась…
А теперь представьте, что речь идет не о станках или изнасилованиях, а об Освенциме или Бутовском полигоне? О бремени белого человека, вынужденного “оцивилизовывать” индейцев или бушменов? О “если бы мы не сбросили бомбу, они бы еще долго сопротивлялись”? Объяснение, почему нужно делать эту неприятную, но обязательную работу имеется заранее, ведь они – унтерменши, классовые враги, недоразвитые народы, проклятые милитаристы – ну как же их не уничтожать, как же их не подгонять под свои представления о правильности, когда даже и не хочется, но надо? Коллективная психика заранее выстраивает заслоны, чтобы не было никакой рефлексии при уничтожении себе подобных, заранее выдвигает “мощные” аргументы, почему ближний – не ближний, а враг или вовсе не человек.
Откуда в тех, кто либо принимал участие, либо – молчаливо соглашался, возникнет чувство вины, если еще ДО ТОГО, как было совершено преступление против гуманности, были возведены целые лабиринты из аргументов и фактов, оправдывающих содеянное? У поколения, которое стало преступным, не просто заранее были готовы объяснения, почему избежать резни было совершенно невозможно, нам нужно все время понимать, что объединяли его вокруг главной идеи те самые самые сильные чувства: любовь и ненависть. Любовь к своим лидерам и ненависть к врагам. Те, кто были несогласны, могли либо уехать (если выпускали из страны), либо – уйти в сопротивление, хоть пассивное: от запоя до депрессии, хоть активное: от тайных кружков до открытого терроризма. В любом случае это сопротивление приводило к тому, что те, кто против, исчезали – либо эмигрировали, либо присоединялись к уничтожаемым врагам.
Что же происходило с оставшимися? Ну давайте посмотрим на примерах. Денацификация немцев после Нюрнбергского процесса включала в себя принудительные работы по расчистке завалов в городах, принудительный же просмотр хроники преступлений, суды (c обязательной трансляцией по радио) над теми, кто непосредственно был занят в СС или состоял на руководящих должностях в партии, люстрацию тех, кто был на руководящих постах до и во время войны. Вроде бы очень много. Сработало ли это? А в том-то и дело, что все случилось так же, как по учебнику: единицы осознали и пришли в ужас, большинство нашло для себя оправдание в виде “я не знал”, “я всего лишь выполнял приказ”, “я был связан присягой”, “у меня не было выбора”, “если бы я не сделал, меня бы арестовали и расстреляли”. Что там говорить – эти же аргументы выдвигались подсудимыми на самом Нюрнбергском трибунале, то есть самые главные инспираторы массовых убийств считали себя невиновными и несправедливо осуждаемыми, и каждый второй говорил, что лично никого не убивал, какие к нему могут быть претензии.
Может, в нашей стране что-то было иначе? После 20 съезда партии, где новый царь Никита с трибуны разоблачил культ личности и мягенько так описал творившееся в стране с 30-х по 50-е, единицы пришли в ужас и осознали масштабы катастрофы. Остальные – от главных инспираторов до исполнителей, все так же сослались на “время было такое” и продолжили сидеть на своих постах, хоть в ЦК, хоть в вохре, хоть в новых тюрьмах. Народ традиционно безмолвно встречал возвращающихся из лагерей и радовался недолгой оттепели, когда стало посвободней и понестрашней.
“Бремя белого человека” вообще осознается и переваривается прямо сейчас, мы можем смотреть на него в реальном времени при жизни нашего поколения, потому что осознание того, что творилось с местными жителями обеих Америк и Австралии, чернокожими рабами и китайцами-японцами во время Второй Мировой вообще пришлось на годы, когда мы уже родились и даже немного подросли, но главная проблема именно этого осознания заключается в том, что несшие это “бремя” в массы и осознающие его разрушительность – это разные поколения, следовательно, уже некому испытывать чувство вины за уничтожение, скажем, индейцев: эти люди не раскаялись и не поняли, какое зло творили, и все они уже мертвы, все до единого. Нынешние же поколения, поскольку это не их вина, бросаются из стороны в стороны, выплескивая с водой ребенка, и устраивая, скажем, преференции, чернокожей женщине, если на то же самое рабочее место претендует она и белый мужчина. То есть впадают в другую крайность – “заглаживая вину предков” за свой счет, таким образом и давая некогда угнетенным людям право считать себя достойным чего-то не по факту образования и достижений, а по факту “мои предки были угнетены”, и лишая самих себя возможности претендовать на достойную работу.
Со следующими поколениями вообще происходит большая беда, даже если ему приходится быть насильственным образом воспитываемыми в парадигме “никогда больше”. Вот смотрите, что происходит с молодыми немцами, которых неопустительно уже много лет подряд возят с экскурсиями в лагеря смерти, превращенные в музеи. Коллега моей сестры описывала свое состояние примерно следующим образом: “Нас возили в несколько лагерей, даже в Освенцим, там кошмарно, там буквально тошнит от ужаса, хочется оттуда убежать и ты не представляешь, как твои предки могли такое совершить. Но потом тебя увозят и ты стараешься больше не думать об этом, и вообще, это же не ты совершил, какое это имеет отношение ко мне лично, я за предков не отвечаю”. И в этом-то и дело, что мы действительно не отвечаем за дела отцов: какое отношение ко мне имеет то, что кто-то из моих предков мог участвовать в репрессиях? Какое отношение школьный друг моей дочки имеет к тому, что его предок мог истреблять индейцев? А ее итальянские друзья – к тому, что их предки были фашистами? А друзья моей племянницы – к тому, что кто-то из их предков был нацистом? В кого из нас ни ткни – наши предки много в чем были замешаны и много чего натворили, но мы-то тут причем?
О какой коллективной вине может идти речь, если мы в то время не просто не жили, а зачастую наших родителей еще в планах не было. Какая вина может быть испытана за события столетней давности, о которых написано только в учебниках и ты даже живых свидетелей их в глаза не видел?
Вот почему коллективные покаяния вроде “давайте каяться за убийство царя-батюшки” всегда вызывали у меня сильное недоумение – ну можно помолиться заупокой царя-мученика, можно отслужить панихиду, можно в конце концов собрать денег и поставить памятник – но как каяться в том, что ни ты, ни даже твои родители или деды с бабками не делали, они даже в то время еще не родились?
Так мы и приходим к выводу, что коллективное покаяние – невозможно. Возможно покаяние индивидуальное, когда конкретный человек осознает, что совершенное им или другими – аморально, невозможно и отвратительно. Когда конкретный человек вслух или про себя говорит: “Нет, это недопустимо, это плохо, это – зло в чистом виде”. Без всяких объяснений, что “это, конечно, зло, но иначе поступить было невозможно”, без оправданий “время было такое” или “а какой был выбор”.
Максимальное покаяние, доступное последующим поколениям, – это NEVER MORE, никогда снова. Осознать что зло – это зло, принять, что это зло было сотворено твоими предками, а затем – сказать, НИКОГДА СНОВА. Мы это зло не повторим. Нам нельзя, потому что мы понимаем, насколько это страшно. Это – с моей точки зрения, доступный нам максимум.
Но, как говорится, где ж тот идеальный мир, где такое возможно.
Недавно я прочитала отвратительный текст одной сетевой дамы, которая вывела длинное эссе на тему “Репрессии, конечно, зло, но как простить чубайсам и немцовым то, что по их вине погибли миллионы россиян”. Даму перепощивали много раз, что дало лишний раз увидеть, что никакое коллективное покаяние или осознание зла не работает. Ни самой даме, не многочисленным перепощивающим и лайкающим не понятно то, что нельзя сравнивать виды зла между собой, нельзя выбирать, что лучше, Треблинка или Соловки, аморально писать, что “расстрелянных было, конечно, много, целых 700 тысяч, но сколько ж погибло в 90-е”, потому что если уже следовать логике дамочки, тогда можно же и сравнить, по-настоящему сравнить.
Она прямым текстом заявляет, что ситуация, когда человека могли арестовать и расстрелять без суда и следствия решением “тройки”, либо – арестовать и все же провести следствие, где к нему применялись бесчеловечные пытки, а затем его либо расстреливали (что означает хотя бы быструю смерть) либо отправляли в чудовищные колымские условия, где он вынужден был работать на самых страшных работах, голодать и терпеть бесконечные холод и унижения, – это не самая страшная ситуация. Пусть жену человека часто арестовывали вместе с ним и либо тоже убивали, либо отправляли в те же лагеря, где женщины подвергались еще и изнасилованиям, часто массовым. Детей в самых счастливых случаях разбирали родственники, но чаще – раскидывали по детским домам, где старшие хотя бы помнили свои имена, а младшие – оказывались безродными сиротами, не помнящими порой даже имени.
Так вот эти условия, с точки зрения дамы, – страшные, но все же “90-е были страшней, потому что голодали, спивались, умирали”. Те, кто с ней согласен, таким образом, только подтверждают, что осознание и понимание того кошмара, который происходил в стране в 30-х – 50-х годах, – прошло мимо и ушло за горизонт. Внуки тех, кто либо был палачом, либо жертвой – считают, что в принципе, репрессии – дело, конечно, плохое, но 90-е – вот настоящий кошмар и ужас. А следовательно, “можем повторить” – становится буквально следующей ступенью по этой лестнице вниз. Вот уже сажают за лайки и репосты, сажают за стихи и одиночные пикеты, и общество молчаливо наблюдает, как история возвращается – только отчего-то опять не фарсом.
И вот в чем пакостная новость-то. “Только бы не 90-е” в этой парадигме – следующая ступенька; ведь репрессии ж – “это не так страшно”. Можем повторить – закон универсальный для всего, что не было осознано и проработано, а значит – ждем-с, господа, и судя по всему – уж и дождались.
А в Германии – ультраправые побеждают на выборах с какими-то разгромными цифрами, и никто из внуков и правнуков тех, кто предпочитал не слышать и не знать, что происходит за воротами Дахау или Освенцима, не видит в этом ничего ужасающего, хоть и каждый из выбиравших побывал в этих местах не единожды. Именно эти люди отдают свои голоса за правых – потому что они тоже могут повторить, потому что происходившее 80 лет назад – ими не осознано и не проработано.
Осознают – в любом народе и в любое время – единицы, большинство же обязательно найдет объяснение, отчего и почему нечто ужасное происходило, и обязательно найдет еще нечто более ужасное, чтобы сказать, что ничего такого страшного в происходившем не было, есть много чего хуже. Хуже репрессий – война, хуже войны – атомная бомба, так что репрессии – это еще ничего, не так и страшно. Отсюда до “можем повторить” – обычно жизнь поколения, вот в чем поганый исторический затык.
Что же со всем этим делать?
А ничего, ребята, ничего вообще. Вы задавались вопросом, почему человечество пляшет на одних и тех же граблях какое столетие подряд? Вот вам и ответ. Потому что никто и ни на чем не учится – ни на чужих, ни на своих ошибках. Люди способны и сотворить, и оправдать самое страшное зло – дай им только объединиться вокруг любви или ненависти, а дальше они найдут, и как объяснить, и как оправдать творимое. На осознание и покаяние же способно только меньшинство. Собственно, как и на благодарность, и на прощение, и на бескорыстие, и на самопожертвование. Кто-то будет придумывать и оприходовать газовые камеры, кто-то будет молчаливо не замечать дыма над печами лагеря, а кто-то возьмет за руки детей и молча пойдет вместе с ними на смерть. Кто-то будет писать доносы и вселяться в жилье преданного, кто-то – арестовывать и расстреливать, а кто-то будет лечить и утешать доходяг травами, собираемыми по пути к бараку. Кто-то будет раздавать индейцам одеяла, зараженные оспой, кто-то будет считать, что так и надо, ведь хорошей земли между горами и океаном мало, а кто-то будет бороться за то, чтобы в резервациях был доступ к чистой воде.
Так было, есть и будет всегда, потому что ничего в человеческой сути не меняется: хоть лапти мы носим, хоть кроссовки с суперподошвой.
Единственное, что может сделать каждый из нас, лично, – это дать определение добру и злу, перестать оправдывать зло и научить тому же детей. То есть раз за разом я возвращаюсь к одному и тому же: возделывать свой маленький сад и постараться оградить его от “духа времени”. Пусть вокруг нас все будут твердить о том, что не все так однозначно, что есть аргументы и неизбежные исторические факты, что у всего есть причины и следствия… пусть так, но в моем маленьком саду предательство, убийство, жестокость и жадность будут называться злом, а доброта, взаимопомощь, способность простить и остановить зло на себе – добром. Война будет всегда злом, а мир – добром. Тирания будет злом, а свобода – добром. Возможно, если таких маленьких садов будет достаточно, наш мир перестанет быть таким отвратительным местом, где через 21 век после распятия Бога люди оказываются способными повторять все мерзости, которые они творили и до, и после прихода в мир Того, Кто спас нас от вечной смерти. Но как бы то ни было, все это – дело рук конкретного человека, каждого из нас. А не коллектива, толпы, сообщества.